Что посмеешь, то и пожнёшь

Мне верили и не верили, что я не завяз тогда у неё до утра, и, дабы поставить все точки над i, пошли навстречу моим настояниям. Вместе со мной выехал к Шимановым инструктор обкома партии.

Мы подняли старые квитанции в той гостинице, где я останавливался.

Однако моя квитанция ещё не алиби.

Я мог заплатить, а в гостинице не спать.

Толкнулись в отделение милиции.

Там раскопали запись о моём задержании, привели Сашу, того милиционера, который меня задерживал, когда я, голодный, просил продать мне в столовой хоть кусик хлеба, поскольку столовая уже закрывалась и не горевала, что весь день я не ел. Милиционер прекрасно всё помнил, рассказал в таких подробностях всё, что усомниться в достоверности его слов невозможно было.

Очищенным покидал я тот городок.

За визиты к Шимановым расплачивались Шимановы сами.

Ираиду, воспитательницу детского сада, уволили.

Всякая клевета чего-то да стоит…

В мгновение пролетели в голове эти воспоминания, и оставили во мне неприятный осадок.

Снова предстояла встреча.

Меня передернуло.

– Да вы что, – опечалилась мать Фёдора, – знаете Шимановых?

Я не хотел распространяться и неопределенно пожал плечами.

Был уже первый час ночи.

Я засобирался уходить.

– Да куда вы в такой мороз? – Она глянула в окно на градусник. – Тридцать три! Куда в такой час? В Фединой комнате переспите. Оставайтесь.

Я не остался.

После истории с Ираидой у меня теперь твёрдое правило: никогда не пристывать на ночь у тех, о ком будешь писать неважно что, фельетон или песнь-очерк.

6

Гибельный морозина всякому набрасывал резвости.

Особенно у меня мёрзли ноги в лёгких, осенних ботиночках и в простых бумажных носках. Хоть под носками я обернул ноги газетой для тепла, но оттого мои ступни почему-то не прели от жару.

Молодой, хлёсткий на ногу, уже через несколько минут я стучался в гостиничную дверь.

– Ну чаво надоть? – дребезжащим голосом жёстко спросила гостиничная владычица, толстая неприветливая старуха. – То-ольке угнездилась… Ломятся господа дворяне![320]

– Переночевать у вас очень хочется…

Старуха узнала меня.

– А-а! – с тихим, ликующим злорадством сказала. – Ты, кирспандент, зря стараешься. Нечаво по пустому делу колотить. Ничаво не выстучишь. Твоё место отдадено.

– Что-о?

– С грушами, говорю, проехали. Яблоки провезли.

– Я же был у вас днём! Мы договорились!..

– Ка-ак, полуношник, договаривались? Ежель в двенадцать не наявляешься, я могу отдавать твою койку. Так?

Я поддакнул.

– Так чаво тебе? Уже половина первого. Местов у меня больше нету… Добавочных не пририсовали… Шо́фер проезжачий с вечера твою ждал месту. Всё молил Бога, чтоб ты не пришёл. Я не отдавала, всё берегла уговор. Тольке уже в первом часе уступила, сдалась по полной. Человек уже благородно спит… Устамши… Он мне не сродственник дажно такой, про какова скажут, что ихний плетень нашему сараю двоюродный дядя…

– Вы б хоть дверь открыли.

– Бегу… Пот кровью текёт! На что мне напускать стужу? И так не парко… Да ещё из тепла выползай. Идь на вокзал. Може, тамочки что уколупнёшь…

Мне ни к чему бросать живое, искать мёртвое.

В моём вытертом осеннем полупальто да в холодных ботиночках на газетном меху только и разгуливать сейчас. А потом, чёрт его знает, где тот вокзал.

Автобусы уже не ходят. Примёрзли.

А до вокзала километра, может, три да полем ещё… Пока добегу, окоченею. И без того зуб на зуб не приходит.

Что же делать? Как поднять эту кочерыгу? Как упросить открыть дверь? Впустила б в прихожую, у батареи до утра сидя перемялся бы в дрёме…

Меня тянет словчить.

– На моих, – трогаю пустое запястье и зычно говорю в чёрную дверь, – ещё нет двенадцати. Телячье время!

– А я живу не по твоим часам. Над головой свои вызванивають.

– Откройте. Давайте сверим часы. Я гляну, сколько на ваших на золотых.

– И что пустое лалайкать? Прямо душу вынимають…

Молчание.

Только слышно, как от мороза потрескивала деревянная гостиница, будто тащилась старая арба, запряжённая ленивыми старыми волами.

А между тем холодина велик, стоять не велит. Так как взять этот неприступный бастион?

Совершенно машинально я выдираю из блокнота лист, складываю вдвое и пихаю под дверь.

Зачем?

Не знаю…

Ржаво скрипнули диванные пружины. Ага, забрало!

Слышу, со стоном прогибаются половицы.

Идёт.

Наклоняется.

Удар в пол ногтем, точно клювом.

Однако уголок листка у меня по-прежнему.

Секундная тишина. Наверное, соображает, как подхватить едва видный край короткими налитыми пальцами.

Как я и предполагал, она толкнула наружу дверь, сгребла в комок лист. Я тем временем сунул в отвор двери ногу.

Чистый, без ничего, листок, похоже, изобидел её.

Озлённо вскинулись мохнатые кусточки поблёклых бровей.

– Ты что ж меня пустым интересом сманил с дивана, как глупую кошку с тёплой печки? Для смеху? Дражнисси?

– Извините. В щёлку миллион не воткнёшь.

– Ишь! Богатей Богатеич! У тя что, черти яйца несут?.. Думала, телеграмма кому из постояликов…

Она дёрнула дверь на себя.

Дверь не закрывалась. Мешала моя нога.

– Убирай свою клешню!

– Пускай погреется… Пустите и другую…

– Убирай!

– Пустите глаза обогреть… Лишь бы не на улице. Я в коридоре…

– Убирай! Не бандитничай!