Что посмеешь, то и пожнёшь

– Почему? – несколько смутился Шиманов. – Вот оно, родное… – и, повыше поднимая обложку, чтоб не мог я видеть текст, принялся театрально читать: – «В тот вечер Фёдор ничего не делал против моей воли. А заявила я сгоряча потому, что он не приходил ко мне два дня. Оказывается, он был занят по работе… Я не думала, что его посадят. Я думала, ему просто дадут какое-то маленькое наказание, попугают там и отпустят».

Шиманов смачно прищёлкнул пальцами, весело подмигнул мне. Ну каково резвятся детишки?

– А дальше вовсе детская лепетуха. «Я люблю его. Мы поженимся. Прекратите следствие, помогите нам создать семью…»

Это важно.

Это надо записать слово в слово. Записать при этом белохвостом гну? Глупо рисковать. Может догадаться, что пишу за ним, и бросит читать.

Извинившись, я говорю, что мне необходимо на секунду выйти, и выхожу.

В коридоре тоже не решаюсь доставать блокнот.

А вдруг Шиманов тоже выйдет?

Самым подходящим и приемлемым в данной ситуации мне видится туалет. Там-то без спеха, спокойно можно всё записать!

Минут через пять я в настроении возвращаюсь с Курильских островов.[324]

Завидев меня на пороге, Шиманов насмешливо щёлкает ногтем по Лидиному заявлению:

– Иха! Каждой Маргарите по Фаусту! Из прокуратуры делать сваху! Видал, помогите им сочинить семью… Пардон, у нас несколько иной профиль.

По-моему, новая семья – единственный выход из этой истории. Другого выхода я не вижу. Второе заявление целиком уничтожало первое, написанное под диктовку страха, стыда.

Как продолжать следствие, имея два таких заявления? Не понимаю. Я об этом так прямо и сказал Шиманову.

– Жаль, что вам простые вещи непонятны, – ответил он. – Я не имею право торопиться закрывать дело. Ведь написала второе заявление несовершеннолетняя!

– Можно подумать, она была совершеннолетней, когда писала первое. И она, и он хотят пожениться. Что вам тут делать? Вам надо срочно подаваться в тысяцкие.[325]

– Не спешите с переквалификацией. Девице надо вдолбить, она многое не понимает что к чему. Там он, может, если не в натуре, то хоть в мыслях уже выскочил в канцлеры[326] или парашеносцы и быстро дозрел. Разготов взять не то что бабу-ягу столетнюю. Сейчас он до одури счастлив жениться даже на дырке в плетне. Лишь бы выскочить на волю. А потом? Бро-о-осит! Он же не олень какой с развесистыми рогами… Наверняка бросит! Она-то, святая другиня, ка-ак его оформачила![327] Всему городу выставила на позорище! Думаете, он ей это простит? Да ни за что! Надо смотреть в корень. Вот я и не спешу примерять ленту вашего тысяцкого.

Шиманов слушал меня на нервах, сквозь зубы, а потому, наверно, и спутал тысяцкого с дружкой. Дружка носит ленту.

– Всего четыре месяца не хватает ей до восемнадцати. Неужели вы не знаете, что городской администрации разрешено срезать для женщин брачный возраст на год?

– Никак не пойму… Или вы имеете на меня клык? От ваших выяснений у меня извилины задымились. Устал. Надоело… Давайте расстанемся… Идите вы изюм косить!

– Какая косовица по снегу?

Шиманов чуже процедил:

– У меня такое чувство, что вы нанялись в адвокаты к этой Спиридонихе. Чем она вас, извиняюсь, прельстила?

– Теми двумя ящиками водки, которые вам таки пришлось по-тихому вернуть продовольственной лавке.

8

В тот же день к вечеру возвратился я в редакцию.

Рабочий день уже кончился. Кабинеты были пусты.

Однако редактора Ух! я застал и то лишь потому, что он дежурил по номеру.

Он как-то болезненно улыбнулся, отрываясь от читки полосы и с недоверием принимая тетрадь со спиридоновской историей. Я написал её в поезде на коленях.

– О доблестной телятнице? – с иронией спросил он, раскрывая тетрадь. – В темпе…

– До телятницы я не доехал…

– Это уже кое да что! – потеплел он лицом, кладя тетрадь на влажную, чёрно мажущуюся полосу.

Ничего не знаю ужасней, когда редактор при тебе читает твою классику.

А сейчас сильная тупая боль снимала, заглушала страх перед тем, что скажет через десять минут редактор. Мне было даже как-то безразлично. Хотелось одного. Поскорей отпусти с миром.

Но мне лишь казалось, что мне всё равно, как будет принята моя статья. Во мне что-то оборвалось и упало, когда я увидел, что он крест-накрест перечеркнул всю вторую половину истории.

– Водку я отсёк, – пояснил он. – Водка дело десятое. К тому же её уже вернули… Да и не пиши всё, что знаешь. А так всё на большой! Всё правильно?

– Всё.

– Смотри. Идём под нож!

– На той неделе суд… Надо бы дать в следующий номер… – осторожно попросил-подсказал я.

– В сегодняшний! – с упоённым вызовом рявкнул Ух! – С третьей полосы долой серую кирпичину! Пускай пропаганда над ним попотеет ещё, обожжёт получше. Пускай ещё поперепеленает!.. А тебя ставлю. На линотип несу. Ты же топай отсыпайся. А то какой-то вареный, мятый… Устал… Отсыпайся спокойно. Знай, над тобой не каплет. Я выбираю тебя!

Я хотел помочь Лидии и Фёдору, а помог прежде всего самому себе. Меня оставили в редакции.

Правда, это кое-чего мне стоило. Ну хотя бы того, что, промаявшись ночь на составленных стульях в гостиничном предбаннике, я прихватил какой-то простудной непотребщины.