Что скрывает снег

– После тех речей, что вы уже сказали, и ваших действий, боюсь, это совершенно невозможно. Мы просто не вправе вам позволить вести с кем-либо из управы беседу наедине. Кто знает, может быть, вы нападете на господина помощника или изволите оскорбить его, предложив мзду? – немыслимо дерзко отвечал Ершов, взяв при том крайне оскорбительный тон.

Деникин ожидал нового всплеска чувств, представляя, что сын самого Софийского уж точно потребует от какого-то околоточного самого жесткого ответа. Однако Василий лишь коротко согласился:

– Коли так, то идемте.

***

В давно нетопленном небольшом кабинете стоял лютый холод и пахло запустением. Все вещи и бумаги полицмейстера оставались на своих местах – ровно так, как он их оставил в свой последний день на службе. Это производило неприятное впечатление.

Кабинет стоял запертым с тех самых пор, как почтовые сани доставили тело его хозяина, и туда так никто и не заходил. Хотя Ершов порывался – конечно, маскируя свое неуемное любопытство под служебную надобность.

Теперь же, добравшись до желаемого, он, блестя глазами, озирался по сторонам. Деникин мог поручиться, что околоточный не сдержится и что-то утянет – как произошло и с имуществом Осецкого. Нет, не ради поживы, а все из ложной и патетичной трактовки долга да поисков истины.

Оставив Ершова с его занятием, Деникин расположился в весьма удобном полицмейстерском кресле, тоже остуженном, как и вся обстановка, что чувствовалось и сквозь шинель.

Без позволения, Василий весьма фривольно сел напротив, уперев локти в колени и поддерживая руками голову.

– Что вы желаете сказать нам, господин Софийский? Но только, прошу, не медлите: нам надобно до полудня увести преступников на суд.

– Гида ни о чем не знал. Это был мой для него подарок, – глядя вниз, отвечал Василий.

– Что вы имеете в виду?

– Это я. Я взял настойку на корню чемерицы в селении нанаев на холмах.

– Вы подарили ее убийце? Но это вовсе не меняет дела, Василий Сергеевич. Не столь важно, откуда она появилась.

– Нет, говорю же! Гида вовсе ни при чем. Он и не ведал, что я ходил в селение и принес настойку.

Ершов подставил к столу еще один стул и сел подле Василия.

– Вы хотите сказать, он совершил злодейство нечаянно? – спросил околоточный, опередив мысль Деникина. – Это, несомненно, могло бы облегчить его участь.

– Нет, не случайно. И то был вовсе не он.

Василий вдруг заплакал, всхлипывая, как малое дитя.

– Я не в силах более терпеть… Не могу…

Деникин и Ершов нетерпеливо ждали.

– Это сделал я.

– Но как же?.. Вы хотите сказать, что отравили вашу матушку? По случайности?

– Она никак не должна была это выпить! – выкрикнул Василий, и продолжил – быстро, хоть и запинаясь. – Я влил настойку, всю бутылку, в коньяк, что отец держал в своем кабинете. Он прикладывался к ней каждый день. Я рассчитывал, что коньяк спрячет вкус чемерицы, и первые дни ему просто будет худо, но он не свяжет недуг с бутылкой, и, может, и еще раз отхлебнет… А потом бы яд возымел действие. Но даже если и нет, на меня ничего не указывало. Я сразу ушел в старое зимовье за холмы, и думал, вернувшись, сказать, что был на охоте.

Полицейские переглянулись. Ершов даже внешне кипел от возмущения, нисколько не сомневаясь в сказанном. Но и недоверчивый Деникин на сей раз изменил своему обычаю. У сына генерала не имелось ни единого резона лгать, выгораживая мелкого челядинца, да еще и из нанаев – столь же неприметного, как часть обстановки.

Походило на то, что Василия и впрямь привели в управу муки совести.

– Мы с отцом никогда не ладили… Он невзлюбил меня с самого рождения, – взяв со стола стальное перо полицмейстера, Василий нервно теребил его в пальцах.

Как выяснилось, он еще не закончил свои откровения.

– Он догадывался. Еще немного, и точно бы обо всем проведал и сжил нас обоих со свету.

– О чем же он должен был узнать? – спросил Деникин.

– Мы… Я и Гида… Я хотел, чтобы мы оставались вместе.

Повисло молчание.

– У нас отношения! – глядя в глаза Ершову, выкрикнул Василий.

Деникин встал. Не скрывая брезгливости, он заметил:

– Верно, Софийский… Ваш рассказ, и в самом деле, важен. Выйдем, Ершов.

Оставив плачущего Василия, напарники покинули кабинет.

– Какая неизъяснимая мерзость! Этот город и впрямь щедр на удивления, – Деникин сплюнул на пол, словно желая отделаться разом и от неприятного впечатления.

– Прегадко, – подтвердил Ершов.

– Пожалуй, у нас нет резона вести куда-то нанайку.

– Его бы надобно и, в самом деле, возвратить его превосходительству.

– Но ведь кому-то придется рассказать обо всем Софийскому!

– Вам?

Ершов был прав. Как назло, Софийский не изволил сегодня прислать помощников для охраны убийц. Отсылать же со столь важным сообщением кого-то из людей, посторонних генералу, выходило совершенно неприемлемым.

Оставалось одно: идти в городскую управу и лично нести дурные вести.

***

Второй раз за день Деникин репетировал речь. На сей раз – в безмолвии: Ершов до того поразился признаниям Василия, что и теперь, по-видимому, их обдумывал.