Что случилось прошлой ночью

– Который час? – хрипло спрашиваю я.

Женщина дергает запястьем, задирая рукав, чтобы посмотреть на часы.

– Ровно половина одиннадцатого.

Значит, уже наступил день. Сидя в камере, погруженная в свои мысли, я не могла определить, сколько времени прошло. Шестьдесят секунд равны минуте, шестьдесят минут равны часу, двадцать четыре часа равны суткам. Миновала неделя с тех пор, как умерла Фрейя. Почти двести часов. Так много… и в то же время так мало. Если я закрою глаза и протяну руку, то могу представить, как пропускаю сквозь пальцы волосы Фрейи, когда она обнимает меня за ноги, прижавшись головой к моему животу. Но в то же время мне кажется, будто ее никогда не существовало, будто она – лишь плод моего воображения. Воспоминания уже разрушаются в моем сознании. Говорят, время лечит. Но никакое количество времени никогда не залечит зияющую рану, оставленную ее потерей. Я могла бы прожить тысячу жизней, и все равно у меня перехватывало бы дыхание от осознания того, что Фрейи больше нет.

– Пришли, – грубовато бросает мне женщина-полицейский.

Я слепо следовала за ней, и она привела меня в маленькую комнату, где за столом, рассчитанным на двоих, сидит похожая на фею миниатюрная женщина с коротко подстриженными каштановыми волосами и тонкими чертами лица. Она встает, когда я вхожу, и протягивает мне руку.

– Наоми Уильямс? – Она улыбается, и я не могу решить, уместно ли это, или ей следовало бы сохранить мрачный недружелюбный вид.

– Да. – Я протягиваю руку, но рукопожатие вызывает у меня удивление. Ее ладонь вялая и почти не сжимает мою.

– Я Оливия Поултер, но, пожалуйста, зовите меня просто Оливией.

– Здравствуйте. – Я бросаю взгляд через плечо на женщину-полицейского, которая кивает Оливии и закрывает дверь.

– Присаживайтесь, пожалуйста. Вы, должно быть, напуганы, я это понимаю. – Ее голос звучит очень мягко, а тон такой, будто она говорит с ранимым ребенком, требующим особого обхождения. Сажусь на стул и наблюдаю, как Оливия старательно выравнивает свой блокнот, ручку и стопку бумаг вдоль края стола.

– Итак, – начинает она тихим, чуть громче шепота, голосом. – Понимаю, вы, должно быть, очень обеспокоены происходящим, но хочу заверить вас, что я на вашей стороне и моя работа – представлять ваши интересы, как если б они были моими собственными.

Ее речь подобна патоке, мучительно медленно вытекающей изо рта. Мне хочется встряхнуть ее, чтобы слова посыпались быстрее, свободнее, но я терпеливо сижу, ковыряя заусеницы вокруг обкусанных, коротких и неровных ногтей.

– Мне известно, что вы говорили на допросе, и я видела улики, которые вам показали. Вы хотели бы рассказать мне что-либо еще о том, что произошло?

– Я не знаю… не знаю, что еще добавить. Я рассказала им все.

Расскажи ей о Хелен.

– Я…

– Вы же понимаете, что я здесь только ради того, чтобы помочь вам, – перебивает Оливия. – Вы можете сказать мне правду.

– Правду?!

Она мне не верит.

– Да.

– Вы не верите тому, что я говорила на допросе?

Слова вырываются шепотом, но мне хочется накричать на Оливию, перегнуться через стол, схватить ее за плечи и встряхнуть, чтобы заставить поверить. Мне нужно, чтобы хоть кто-то мне поверил, раз уж я сама не могу себе доверять.

– Я этого не говорила, Наоми. Но в ваших показаниях есть несоответствия, и вы неоднократно признавались во лжи, что может плохо отразиться на вашей способности говорить правду на суде. Обвинение просто скажет: «Если она солгала про это, как вы можете верить ей, когда она утверждает то?»

– Но это правда. Все так и было.

– Хорошо, сейчас я просто притворюсь адвокатом дьявола, я вынуждена это сделать, но что, если вы были честны на допросе, но ваша версия событий не соответствует действительности? Что, если ваша версия событий – это лишь то, в чем вы себя убедили?

– Я не понимаю.

Хочу, чтобы она сказала все прямо. Хочу, чтобы она посмотрела мне в глаза и произнесла эти слова.

Что, если Фрейю убила я?

– Насколько мне известно, вы беременны, – говорит Оливия, меняя тему, пока бесцельно листает лежащую перед ней папку.

– Да.

– И когда у вас развилось тяжелое тревожное расстройство, вы чувствовали тревогу, паранойю?

– Да.

– А когда вы страдали от бессонницы, у вас бывали галлюцинации?

Киваю.

– Вы испытывали нечто подобное в последнее время? У вас были галлюцинации?

– Я…

Оливия поднимает взгляд от блокнота, держа ручку наготове, чтобы зафиксировать мое признание. Она прищуривается, когда пространство между нами расширяется, – глубокое ущелье повисшей тишины словно отодвигает ее на самый горизонт, и ей приходится вглядываться вдаль, чтобы видеть меня.

– Наоми?

А вдруг она использует признание о галлюцинациях против меня? Может ли она представлять мои интересы, если считает, что я виновна?

Стоит ли мне вообще кому-либо что-то говорить?

Моя рука, прикрывающая рот, начинает дрожать. Я опускаю ее на колени и прикусываю губу, удерживая горькую правду во рту. Но я пообещала самой себе, что буду говорить только правду и не стану лгать. Не могу больше лгать.

– Я видела…