Чудесные дни в «Ужиках»

Сон пришёл только под утро, кошмарный, как весь вчерашний вечер. В нём Витя со шрамом на подбородке засовывал меня в огромный чёрный мешок и дарил Матрону, а Марик стоял рядом и злобно хохотал. Никита находился неподалёку, он сидел на вершине огромной пушистой ели и громно кричал: «Ёлки чудесные! Ёлки прекрасные», кидал сверху молодыми зелёными шишками, каждый раз с громким стуком попадая в меня. Я вздрогнул, открыл глаза, но стук и «ёлки» почему-то не прекращались. Кто-то на самом деле колотил в окно и громно, требовательно кричал:

— Ёлки скряпучие! Никитка, выходь ужо, скольки тоби звати!

Не успел я как следует испугаться, как улышал голос Никиты там же, за окном:

— Деда, я тут, не стучи, дай ребятам выспаться, я сегодня у соседей переночевал, пойдём… — голоса удалялись, о чём Никита говорил ещё со своим дедушкой, я не услышал.

С улицы было слышно кукареканье петухов, мычание коров, странно, что дома так темно. Я слез с печи и понял, в чём дело — окна так плотно забаррикадированы одеялами, что не пропускают ни капли солнечного света. Совершенно некогда наводить порядок, сейчас соберу всё с подоконников, закину в холодную комнату и отправлюсь на поиски Марика. А если не найду, тогда бойся, дед Матрон! Месть моя будет ужасна и беспощадна.

Вывалив ворох тряпья на металлическую кровать во второй комнате, я вдруг с ужасом увидел, как эта большая неодушевлённая куча начала сама по себе шевелиться. В полутёмном помещении могло померещиться, поэтому я решил присмотреться получше и вдруг уловил новое движение.

— Всё! Это конец. Я сошёл с ума, — я ещё и вслух сам с собой разговариваю, просто замечательно. — Добегался ночью по чужим избам.

— Ну чего ты кидаешься? — вдруг спросила куча утробным голосом. — Помоги вылезти, мне не выбраться никак отсюда.

— А ты кто? — уточнил я на всякий случай. Тем более терять мне было нечего — с ума уже сошёл, с одеялами разговариваю, хуже, чем есть, не будет.

— Гоша, ты совсем офигел? — из под груды тряпья вдруг вынырнула чья-то чумазая морда.

— Ага, совсем. А откуда ты знаешь, как меня зовут?

— У тебя что, температура? — освобождённая морда вдруг чётко и внятно заговорила голосом Марика.

— Маркуша! Родной! — я чуть не заплакал от навалившейся радости: и Марик жив-невредим, и я с ума не сошёл. — Ты как тут оказался? Тебя Матрон отпустил? — в голове всё запуталось, мысли перемешались, и я нёс на радостях всякую чушь.

— Никто меня не отпускал. Вы ж вчера закрыли в холодной комнате друга и забыли про него. А я закутался во всё мягкое, что тут нашёл — коврики, занавески, мешки картофельные и уснул нечаянно.

— Уснул!!! Да ты! Да я! — у меня не хватало слов, чтобы пересказать о пережитом ночью ужасе. Я так и стоял, задыхаясь от гнева, хватая ртом воздух, не в силах выразить нормальной человеческой речью свой ночной кошмар. — Да я ночью из-за тебя! Собаки там и темно! А потом картошка! И это бабка! — я говорил всё громче и бессвязнее.

— Да понял я всё, понял. Ночью тебя напугали собаки, а бабка угостила картошкой, — Марику надоело слушать плескавшийся из меня бред. — Давай-ка, помоги лучше мне вылезти, а то чувствую себя как туго спелёнутый младенец.

Я махнул рукой на выспавшегося друга (всё равно не поймёт) и помог ему освободиться из мануфактурного плена. Этот бодрый, жизнерадостный жук тут же набросился на меня с претензиями и вопросами:

— Как ты мог про меня забыть? Было холодно, между прочим. Портреты все принёс? А где Ник? Чего он нас с собой не взял коров пасти? Что у нас на завтрак? Ты приготовь чего-нибудь, а я пока умоюсь и переоденусь.

Ещё обиженный на бесчувствие друга, я просто не мог пока разговаривать с этим толстокожим черномазым поросёнком. Надо посчитать до десяти, чтобы успокоиться. Нет, лучше до ста. Кивнув головой, мол, иди умывайся, я пошёл топить печь.

Дрова ярко разгорелись и звонко потрескивали. Три горшочка были тщательно, продуманно мной наполнены и ждали, когда печка хорошенько протопится. От вчерашнего ужина осталась одна варёная картошина и я, присев на лавку передохнуть, собрался было её схомячить, как вдруг увидел на другом краю скамейки своего давнего знакомого — серенького крошечного мышонка. По тому, как доверчиво тот на меня смотрел, я сразу понял — это именно тот самый, спасший меня из подпола грызун.

— Привет, дружище, — я сегодня разговаривал с одеялами, что ж теперь не поговорить с мышом? — На, картошечку, угощайся, — я протянул ему малюсенький кусочек.

Абсолютно не смущаясь, мышонок взял передними лапками кусочек корнеплода и с аппетитом заработал зубами. Слопав угощение, смешно умыл мордочку и, как мне показалось, благодарно кивнул головой. Я смотрел на забавный серый комочек, жевал холодную картошку, и на секунду вдруг почудилось, что со мной это раньше уже было. Кажется, такое воспоминание называется дежавю.