Чулымские повести

Варе бы наперед подумать, вспомнить о том строгом начальственном предписании и уж не ходить на Горушку, тем более, что она дочь председателя сельсовета! И что ее качнуло… Надела береженое кубовое платье, уложила на голове свою русую косу и, не таясь вовсе, явилась вот сюда. А была надежда, что придут девки, не все же страхом придавлены. Тонька Савельева обещала быть, Аришка Стогова.

Ах, тятя-тятенька… Украли вы вековечный праздник у молодежи, подняли у парней и девок обиды. Перво, гармошку запретили. Объявили ее кулацким инструментом, а тех, кто частушки пел — кулацкими подпевалами. Конечно, под запрет поставили не девичьи «страдания», а те выклики, в которых про жизнь пелось, как в деревне-то все идет-едет. Ну, скажем, такое вот:

Председатель у нас новый,
Что нам делать, как нам быть.
Раньше первым был лентяем,
А теперь он учит жить.

Это о председателе колхоза.

Одно украли у молодых, другое дали. В работе: обойдя старших, верховодить — пожалуйста. Темноту отсталых, конечно, родителей долбать можно и нужно, а если там что-то классовое — доложи, комсомолец, обязан! Ну и старый быт пусть будет молодыми забыт — топчи его хлестким словом воинствующего безбожника!

Варя сидела на теплом нагретом камне, поглядывала вниз на деревню — теперь точно что никто из подружек не придет, время-то уж к обеду. Тонька, Тонька… И Аришка хороша. И вас страх опоясал накрепко. А что такого! Вон, на что уж мужики, а и они рты позажимали, отдали самих себя чужой воле. Теперь своевольничать не моги, не ослушайся — тотчас определят «подкулачником» и после оправдывайся, доказывай, что ты есть тот самый тупой сибирский пим, что ты недопонял, не уловил «текущий момент». И ладно ежели примут во внимание твое оправдательное слово, а то скоро сошлют куда подале: позагинайся-ка, умненький, в тех болотах…

Привел Варю на Горушку не только этот ее порыв противления — она уж не впервой отцу по разным таким причинам перечила и до ругни у них доходило. Пришла и с тем, чтобы тут, на луговом украсе, посидеть расслабленно да предаться сладким воспоминаниям. Это здесь в недавнем тридцатом году увидела она Митю как парня, как уже возможную свою судьбу. Это тогда на Горушке родились в ней вот эти памятные и сейчас слова:

Скоро, скоро Троица —
Земля травой покроется.
Милый рученьку предложит,
Сердце успокоится.

В прошлом, в тридцать первом, весной — как раз отсеялись, уже не в шумном девичьем кругу, а наедине сквозь горечь еще теплилась надежда в складном слове:

Скоро, скоро Троица —
Земля травой покроется.
Скоро миленький приедет,
Сердце успокоится.

А нынче вот плачется душа: не приедет ее Митя! В далекой ссылке парень, а оттуда, как видно, возврата нет.

Стань она, Варя, перечислять сейчас… Где лучшая песельница Ольга, где хохотушка Аннушка, где Зинка-плясунья… А где те парни, те первые верховоды, заводилы всяких уличных затей. Где первый гармонист Миша Табунин… Всех лучших нет, осиротела деревня, отняли у нее задорную, певучую, игривую молодь. Помнят ли там, в ссылке, парни и девки о Троице? Да живы ли они в Нарымских-то болотах?!

2.

У власти — у сласти…

С осудом, с открытым укором выложил как-то в присутствии сына эти слова дед Савелий. Так, походя обронил старую поговорку, а запомнилась она, особо обеспокоила Варю, заставила задуматься.

Случайно на улице подслушала от чужих людей и другое: «Ему что, Синягину. Не сеет, не жнет, а сытней других живет».

Все это вспомнилось сейчас, когда наставляла на стол. К ужину пришел Ганюшка, принес литр самогона, и вот плотно засели старшие возле бутыли.

А зачастил соседушко к отцу, да все больше вечерами, вроде бы на огонек. Давно сметила Варя, что же вяжет отца с мужиком. Ганюшка-то кладовщиком в колхозе, возле съестного, теперь шибко дорогого. Ходит он к отцу все задами, крадучись. И не с пустыми, конечно, руками. Потому-то нынче, скажем, мать печет пироги, завтра — шаньги, послезавтра блины или оладьи. Прежде в доме Синягиных мяско только в мясоеды, а теперь кажин день щи с душистой баранинкой…

Не раз удивлялась Варя, мучилась, жалела родителя: отец и все прочие близкие к нему там, в сельсовете, в колхозной конторе — они громки на словах, во всем правы и чисты перед деревенским миром. Но вот дома, в семье — заглазно от людей, жалки в большом и малом, в словах и поступках. В компании сейчас бы и председателю колхоза сидеть, да он где-то на культстане. Тоже у родителя частый гость — давние друзья, первые активисты, теперь вот началят в деревне. Как все разом изменилось! Раньше чуть не в лицо дружков лентяями звали, а нынче — любо не любо, каждого навеличивай, а нужда какая — проси, кланяйся и по мелочам.

Позавчера дед Савелий будто угадал Варины мысли, взял, да и бухнул сыну тоже давно известное: