Чулымские повести

Мужики наконец выпили, похрустели, кто луковицей, кто ядреным огурцом, дружно похлебали щей и снова выпили. После лениво заскребли ложками чугунное дно сковородки.

Не ждала Варя что-либо интересного от Ганюшки — чаще смиренно поддакивал начальству, а тут такое выложил, что она разом навострила уши.

— Елена моя сказывала ноне, а узнала от ково-то из баб… Сандаловых сын, Васька, сбежал из ссылки и ночевал тут, у своей тетки. Вроде подался он теперь на золотые прииски, на Саралу.

Варя насторожилась: это ей в интерес, может, что скажет Ганюшка и о Париловых. Ждала, что отец первым отзовется, но тот, слышно, обгладывал кость.

Дед Савелий теплел голосом:

— Хоть на Сарале́ принимают беглых.[15] Они ж там встают за ту же комендатуру и золото моют.

Варя даже откинула край полога, прислушалась. Вот отец небрежно бросил кость на стол, откашлялся и заговорил:

— Значит, сбежал вражина! Последнее время перед ссылкой, как и батя, волком глядел на нас…

— Ты ж его определил на погибель! Он что, кланяться тебе должен, выражать благодарствия…

— Отец! Все решал исполком, актив…

Дед Савелий не отмолчался.

— Сказал бы я про ваш исполком-дуролом! Вы с чево начали, вы жизнь свою сластить начали. Ага, лучшие дома в деревне себе позахватывали, на чужих перинах теперь спите, в чужих полушубках ходите — по-волчьи рвали чужое в прошлом годе. Победный праздник себе устроили…

Отцу бы обидеться, а он захохотал.

— Так, я еще до коллективизации говорил тому же Фролову: что ты на плуг налегашь? Все ваше вот-вот станет наше. Не поверил, дурачина! Все еще верил Советской власти: нэп надолго, нэп серьезно.[16]

Ганюшка всегда примирял отца с дедом.

— Ты, Савел, понимай. Тут была борьба: класс на класс. Тут кто ково!

Дед Савелий опять взорвался:

— Брехло пустое! Каким сопливым ты это говори, Ганька. Три двора у нас было точно богатых в деревне, так их вовремя кто-то упредил — распродались и сбежали невесть куда. А Фроловы, Сандаловы и другие — не кулаки они, а дураки! Обобрали вы их за полдня, потом собрали в одночасье, как тех котят, в лукошко и кинули в гиблы места. Вот вся и борьба в селе нашем.

— Кричишь ты нехорошо, батя! — сухо отозвался отец. — Конечно, загибали, но указание же было сверху: давай, Синягин, гони процент коллективизации! А еще и шептали на ушко: грабь награбленное…

— Это кто, Фроловы, Сандаловы, Париловы грабители… Да они ж первые трудники, у них все своим горбом было нажито! Властью ты пьян, Ванька. Просил тебя и не раз: не суй голову в этот председательский хомут, скоро он тебе шею намылит. Сколько же ты грехов разных на себя в последне время насдевал. Перессорили вы всю деревню, все-то ищете врагов… Враги давно в болотах загинаются, а дела-то в колхозе никудышни. Скот отобранный поморили, посеяли ноне кой-как. Ферму поставить не можете, а людей-то на работу гонять вам приходится, в рельсу по утрам звоните — когда это было, чтобы мужик сам себя на труды рельсой подгонял. До-о-жили!

Ганюшка вздыхал.

— Суетимся кажин день.

— А ваша сутолочь — ваша бестолочь. За ушко бы вас да на солнышко, таких хозяев! Душу деревни вы покалечили, каких работяг извели…

Притихли мужики. Лениво звякнули в тишине стаканы.

Заговорил опять Ганюшка:

— Так, я о Сандалове. Сказывал тут Васька: жутко как мрут от голода там наши лишенцы. Почему их так плохо снабжают? Когда тут мы их облегчали, доводили до пролетарьята, думали — ништо, обрастут, заживут и там. А оно вона чево…

Варя ждала, что ответит отец.

У отца, оказывается, о другом заботушка:

— Напишу на Саралу, в органы, напомню, кто он такой, Сандалов.

Слышно, дед Савелий постучал ребровиной ладони по столешнице.

— Гляди-и, Ванька, еще одну могилу хошь добавить, а?!

Ганюшка опять глубоко вздохнул.

— Рассказывал Васька, как отец умирал в тайге. Такой кряж здесь ходил. Мы с ним вместях в Красной Армии служили. Не было лучше в полку запевалы. Как затянет эту… Ты, конек вороной, передай, дорогой, что я честно погиб за рабочих! Ага, плакали бойцы, так уж красиво, так жалобно пел Сандалов.

Гудел Савелий:

— Эх-хе-хе… В бедности, в безвестье были вы мужики как мужики. Пошто сейчас-то в свободе, в сытости так озлобились на своих же деревенских, так изгалялись над ними — спросите-ка себя по совести! Умом вы зашлись, активисты, какой непрощеный взяли грех на душу — такова на деревенских памятях не было. Ну, там кои постарше… А старики, а дети-то в чем перед вами, властями, повинны, их-то вы за что на погибель. Нет, будет всему вашему делу и оборот, так вам не сойдет, попомните мои слова, есть он Бог! Эх, кабы вам своим умом жить, а не чужой подсказкой…

… Слушала Варя, ворочалась на постели, терзалась страшно: жив ли там, в этом трижды клятом Нарыме, ее Митенька?!

3.

Опять вовремя корова не пришла: беги, лазай по кустам у Бежанки — твое это дело, Варя.