Чулымские повести

— Сколь веревочке не виться, но будет ей конец. Загребут Ганюшку за воровство, строго спросят и с тебя, Иван.

Отец понял, о чем это родитель, в сердцах бросил ложку на стол. Выскочил из-за стола, зло забросался словами:

— Хватит, пожил я, когда каждый кусочек с приглядкой ел! Вы… Когда жрете похлебку с мясом — хвалите, а оближете ложку и нос воротите, рассуждать смеете, иждивенцы!

Слово новое, страшное… Теперь много налетело каких-то чужих страшных слов — откуда они только и взялись!

Подавала еду Варя сегодня потому, что мать опять приболела и закрылась в горнице. А может снова меж родителями пробежала та черная кошка, опять затяжные нелады. Прежде матери не медово жилось с муженьком «активистом», а сейчас, когда он желанную власть получил и вовсе домой-то является только на обед, да на короткую ночь. Все-то он в беготне, в каких-то делах, на всяких там собраниях, кричит до хрипоты. А то укатит в район. Да не один, а с милашкой Глашкой, что правит в Совете всякую счетную часть. Ладно, что дед Савелий еще в силах, управляет по дому и по двору всякую мужскую работу. Не будь Савелия, не знай бы и что.

…Синягин встал из-за стола, выкрутил фитиль в большой десятилинейной лампе — лампа досадно коптила. Поторопил дочь:

— Самогонь налита, а закусочки-то нема. Да хлеб-то я сам порушу!

Варя засуетилась возле печи: подала горячих щей, выставила на стол жареную картошку с мясом, сбегала в погреб за солеными огурцами. Не забыла положить перьев зеленого лука.

Стаканы из застекленного настенного шкафчика Синягин доставал сам. То ли поторопился, то ли неловко руку отдернул — створка по казанкам ладони пристукнула.

— А-а, мать ее!

Варя увидела, как морщится от боли отец. Давняя догадка опять заговорила в ней. В чужом доме, хоть и просторен он, а все как-то неповоротно, тесно, что ли… Дом этот не отцов — Фроловых. Вот уж год как далеконько их упрятали и попривыкнуть бы дому к новым хозяевам, ан нет, не принимает он чужих насельников и вот досаждает исподтишка. Варя чувствует, дед Савелий знает, что все еще незримо живет — теперь мается и злобится домовой Фроловых. Да-а, когда-то еще смирится он, а пока вот не терпит непрошенных. Вон, у матери — у нее то и дело падают на ноги сковородник, ухваты, а то печь хлебы портит, или из питьевой кадки вода побежит ни с того, ни с сего. Все это фроловское, несмирившееся бесит мать. Вчера — как уж так вышло, селенка с полки пала ей на голову, так мать, озлясь, хряпнула корытце об пол, а потом обе половинки и кинула в горящую печь. Как радостно полыхнуло дерево, как взыграло жарким огнем, как проворно кинулось в трубу на волю! Стань Варя считать, что и как не дается в руки, что противится во фроловском доме новым хозяевам — не перечислить. Глядите, люди: та же висячая лампа с жестевским абажуром и она дымит, каждый вечер морит чадным угаром — с чего бы это? А на днях кошка сбежала со двора: кормильцы, да не те. И последнее: уж куда как пышна перина Фроловых, а и она не мирит родителей…

Поставила Варя, что нашлось, на стол, присела на лавку у окна — улица дымилась сумерками, дальние увалы потемнели и отодвинулись.

Пока Ганюшка вытаскивал тряпичную затычку из горлышка бутылки, пока осторожно разливал самогон, Синягин косо поглядывал на свою дочь, уже расслабленный ожидаемой выпивкой, в родительском раскаянии пожалел ее. Надо бы поругать — запрет же нарушила, на Горушку бегала. Председатель колхоза даве пальцем в окно сельсовета тыкал, по плечу похлопывал, посмеивался: «Вань, глянь чьяй-то девка одна-одинешенька на Горушке нонче мается». Да, дать бы дочери накачку — ладно и сам вот слабину оказал, Ганюшку опять с самогонкой кликнул.

— Ты бы, Варь, к Тоньке Савельевой сбегала, а может других наших девок на улке встрела. Беседу бы провела, поагитировала — тебя девки слушают.

— Откачнулись они от меня, — коротко вздохнула Варя.

— Что так?

— Праздника вы нас лишили. Тебя те же девки костерят, а и мне сбоку заодно достается.

— Скажи, кто это там рот разеват — быстро захлопнем зевало!

— Ну, вот… Все-то на окрике, на запрете — застращали всех!

Синягин нахмурился, махнул рукой.

— Ступай, Варвара. Классовой позиции у тебя нет!

Варя ушла в сени. Там, на нарах в летнее время ее постель под пологом из реденького ситчика. По зимам-то она спит с младшим братиком на полатях — тепло там, вольготно.

Не спалось. Слышала, как отец задергивал шторки на окнах, мало ли кто может подсмотреть, как председатель сельсовета праздничат, а какой нынче день… Отец дошел до двери, раскрыл ее — мать совсем не терпит в последнее время табаку. Едкий махорочный дым набивается даже в горницу — трое сейчас засмолят.

Не расслабляла себя для сна, ждала дедовых слов. Как выпьет он, так особо рьяно и принимается шпынять сына, выговаривает ему то самое, что носит в душе и Варя. А ему только вот в такие застолья и выложить напрямки наболевшее, в другие-то разы председателю сельсовета некогда с отцом калякать.