Чуть позже зажглись фонари

Так мы оказались в Коктебеле, сняв комнату у старушки, которая точно ждала нас: было уже больше одиннадцати вечера, но она все стояла на остановке автобуса, высматривая припозднившихся приезжих. Звали ее тетя Глаша. У нее был сын лет тридцати пяти, почему-то неженатый – высокий усатый крымчанин, ходивший всегда в светлых парусиновых брюках, клетчатой рубашке и светлой шляпе с широкими полями. Он очень любил и уважал мать, которая заправляла домом и пристройками: в каждой комнате жили приезжие. Нам досталась просторная комната на первом этаже главного дома. Утром, позавтракав в летнем кафе, мы спустились к морю (двор тети Глаши располагался высоко). Пляж был полон людей, и мне с моей застенчивостью и интровертностью он не понравился. И уже после обеда и легкого отдыха мы отправились пешком по берегу искать другое место и часам к пяти вечера добрели до Мертвой бухты, дальний берег которой охранял страж – знаменитый Хамелеон.

К моей радости, берег был пуст. Вода – теплой и прозрачной. Погода – ясной и безветренной. Мне показалось, когда я вошла в море и с восторгом посмотрела вокруг, что все былые века брошены на этот пустынный берег ниткой коралловых бус, которую я смогу найти среди плоских и округлых камней рядом с вытянувшимся застывшим Хамелеоном, и это чувство вечного моря, вечного, уже не жаркого сейчас солнца, вечного колыхания волн, так дружественно обнявших мое тело, и какого-то удивительного единения с природой и через нее с самой вечностью было тем счастьем, которое я помню всю жизнь…

А с Димоном? Я посмотрела на Юльку: подруга спала, и ее рыжая челка закрывала красиво очерченные узкие веки; моя праматерь – Азия, как-то сказала Юлька.

А моя?

Рано утром, только попив чаю со своими же пирожками, мы доехали до автовокзала соседнего областного центра, купили билеты и стали ждать автобуса до Москвы. И мне все время казалось, что кто-то за нами внимательно наблюдает.

– И тебе тоже? – потом спросила Юлька.

* * *

Вообще Димону требовалась не семейная жизнь, а иллюзия семейной жизни. Душой и телом на самом-то деле он никогда ни с кем не объединялся, и ни одна из жен не стала продолжением его «я» – именно потому он не гордился своими женами (особенно второй, бывшей фигуристкой), а завидовал им, воспринимая как соперников. Ты не представляешь, как доводил я Илону, как-то признался он, ругал ее, оскорблял, пытался ее вывести из себя, но она спортсменка была с детства, выдержка, воля и все такое. Я потом ее сильно возненавидел именно за ее приоритетные черты. И ревновал ее, и завидовал ей. В общем, любил.

– Помню, – сказала я, – у тебя любовь – ведь это и ревность, и зависть. Но ведь это чушь. Любовь – это любовь.

– Расшифруй!

– Тепло, единение и чувство защищенности.

– Может, это у вас так, баб, а у меня иначе.

– У настоящего мужчины настоящая женщина вызывает желание защитить ее.

– Да сейчас бабы – первые конкуренты в бизнесе, – раздраженно сказал Димон, – от них нужно себя защищать. Твои взгляды устарели. Мир теперь иной: все друг другу соперники, человек человеку волк. А настоящая женщина – миф.

– А твоя мама была разве не настоящей женщиной?

– Она была рыба… хотя… – Димон глянул на меня: – Говорить или не говорить? (Я молчала – и не спугнула просьбой продолжать его внезапную откровенность.) Хотя однажды я вернулся раньше из школы, не помню почему, то ли учитель заболел, то ли я, открыл ключом дверь и застал ее в комбинации, и не одну, а с другом моего отца. И с тех пор у меня иногда мелькают подозрения: не его ли я сын? Они ведь дружили с отцом еще до моего рождения: пока отец не стал писателем, он работал с дядей Гошей на одном заводе, а потом в ремонтных мастерских… Я похож на него, если честно, больше, чем на батю.

– Мне кажется, Ирэна не могла изменить твоему отцу. Это твоя паранойя.

– И мне так кажется, но… Но ты, конечно, как всегда, права, я параноик.

– Она что, была с тем мужчиной в одной комнате?

– Нет. В своей. Я заглянул, а мать была в комбинации, сказала, что собирается погулять и переодеться, и закрыла дверь, а он сидел в отцовом кабинете и ждал, пока она переоденется. Отец уезжал на Алтай. Наверное, все так и было. Они посидели, попили чай, и он предложил ей прогуляться, и она пошла в свою комнату сменить домашнюю одежду. Но как-то она странно выглядела… Раскрасневшаяся вся. Да ладно. Теперь уже все равно. Ни матери нет, ни отца. И дяди Гоши тоже нет, он пережил их, только недавно помер. К писательству он никакого отношения не имел – работал инженером. На его похоронах я не был. А вот в честь отца назвали улицу в новом районе. Пустячок, а приятно.

И я вдруг поняла, почему Димона охватывают подозрения, что он не сын своего отца: он ощущает себя в литературе бесталанным. Дядя Гоша-то никакого отношения к писательству не имел, и Димон порой думает, что просто пошел в него. Он даже институт почему-то выбрал технический… И тогда мне стало так жалко Димона, что я поспешила сказать: «Твой рассказ “Дрова” просто гениальный!»