Чужая сторона: рассказы

Такими праздничными вдруг показались Вере городские огни в окне, такая согревающая доброта наполнила её сердце, что она снова заулыбалась, расслабила шарф и сняла рукавицы. Такое тёплое чувство появилось у Веры при взгляде на задремавшую в своём кресле женщину-кондуктора, тёплое и большое, что Вере непременно захотелось им поделиться.

Она раскрыла сумку и осмотрела подарки, полученные на утреннике от детей. Сумку наполняли разнокалиберные шоколадки, самодельные открытки и поделки, а под ними в золотистой подарочной упаковке нашлось твёрдое парфюмированное мыло. Вера достала коробочку с мылом, сжала в руке и закрыла сумку.

Отдать сейчас? Или подарить перед выходом? Как это странно, нелепо, неудобно. Ерунда какая! Завтра Новый год, а сегодня — забота, добро, настроение и такое особенное тепло.

Стеснение продержало Веру на сиденье до самого выхода. Когда она поднялась, мыло в её руках было уже ощутимо тёплым и, нагревшись, стало нежно отдавать свой аромат.

— Спасибо вам. С наступающим! — вложила Вера в руки кондуктора тёплое мыло.

Сойдя со ступенек, она обернулась: женщина в кондукторском кресле сидела расслабившись, словно согревшись.

Верины руки ещё долго пахли отдушкой и почему-то совсем не мёрзли без рукавиц.

2018

Слоны

Проснулись от грохота. Мама выхватила Улю из кровати, скинула на пол, закрыла собой, а когда грохот не повторился — прямо так, в пижамных штанишках и курточке сунула в одеяло, понесла её из квартиры вместе с заготовленной сумкой вещей, понесла, понесла.

На улице почти рассвело. Солнечный свет пробивался сквозь гарь, пыль, взвесь. Дом, соседний с домом Ирки Колодезевой, исчез, превратившись в длинную серую горстку. Такое месиво оставалось на краю папиной тарелки, когда тот съедал тройку жареных карасей.

В доме Катьки Бабич повылетали окна. У крайнего подъезда дома Женьки Рихель стояла горелая машина, на ней звёздами светились мелкие дырки.

Через пару дворов мама поставила сонную Улю на ноги, обняла рукой через плечо и повела. Под ногами долго бежал асфальт, потом рельсы, рельсы, шпалы, шпалы, затем крошка, рвашка, всякая разломка, не разберёшь, от чего что отпало и как чинить, кого за это ругать.

Раз, и два, и три, четыре,

Позабудем о квартире.

Обступали бетонные стены, протекали мимо провода́ и трубы, похожие на пластиковые трубочки для напитков.

Где четыре, там и пять —

Всем из дому выбегать.

Пошли спешно вниз, всё время вниз. Глубоко, глубоко: спрятались так, что никто не найдёт.

Всех живых не сосчитать:

В прятки будем мы играть.

Зашли в большую комнату без окон, там мама усадила за стол, перед другой маленькой девочкой с широким лицом на большой голове, намного младше Ули, вручила чужие карандаши, сказала «рисуй!». Уля сначала повела синюю линию, потом припутала к ней красную, чтобы та лежала не одна, потом закрутила из линий клубок, словно из ниток.

Девочка-соседка с короткими вьющимися мазками-кудрями заинтересованно следила и молчала. 

Помещение, где Уля с мамой оказались, напоминало школьный спортивный зал: выкрашенные зелёным стены, длинные низкие лавки, запах пота. Уля подумала: теперь всегда в таких залах будет страшно, потому что от этих пряток — страх.

Свет с потолка лился тускло — кажется, оттого люди вокруг двигались медленно. Их было: раз, два, три… Четыре раза по десять. Все казались Уле знакомыми, казалось, со всеми она виделась на улицах своего района, города.

Рядом со столом на лавке спал старик в синем пушистом свитере, он вздрагивал во сне, когда кто-то проходил мимо, потом проснулся и лежал просто глядя в потолок.

За спиной послышался женский плач. Уля обернулась: плакала женщина в серой маминой куртке, с маминым лицом и руками, но так непохожая от плача на маму. Глаза обвела красным карандашом, зачем-то плеснула на себя воды, дрожит как на ветру.

Старик сел на лавке, хлопнул ладонью рядом с собой. Мама Ули вытерла глаза на бескровном лице. Дед походил на льва, старого льва. Голову обнимала седая грива: белые волосы с макушки переходили в пушистую бороду. Он тихо заговорил с мамой:

— Не плачьте на глазах у детей, потому что дети всё чувствуют.

— Жизнь закончилась, — расслышала Уля шёпот мамы.

— Я тебя насколько старше! И то заканчиваться не собираюсь.

Мама закивала, ещё раз вытерла глаза. Потом старик, представившись дедом Степаном, стал произносить непонятные сложные и тяжёлые слова: «цех непрерывного машинного литья заготовок», «армированный железобетоном»… Слова давили своим звучанием.

— А сейчас мы под рельсобалочным цехом, — сказал старик успокаивающе. Но страх от страшного слова стал только сильнее.

Страх усиливал голод. Сначала чувство голода щекотало, потом стало царапать, потом раздирать когтистыми горячими лапами. Уля продолжила молча рисовать, но рисовала теперь узкий треугольник с кружками внутри: пиццу пепперони. Красный карандаш, коричневый, жёлтый.