Чужая жизнь. Мистические практики для обретения самого себя

Реальность была такова, что в течение шести месяцев боли в ногах я чувствовала свою жизнь законченной. Меня преследовали образы того, как я сижу в инвалидной коляске, и у меня не было никакой уверенности, что когда-нибудь я смогу выйти на прогулку снова. В одночасье я стала в высшей степени зависимой. В отличие от одиноких скитаний в двадцать лет, сейчас я состою в длительных любовных отношениях с моим спутником жизни Крейгом. Когда проживаешь с кем-нибудь вместе, то негде прятаться. И даже если я пыталась это сделать, он не давал мне ни одного шанса. Больше того, он приходил ко мне каждый раз и, как Убежавшего Зайчонка из детской книжки, уговаривал вернуться в мир. Он проявлял такую сострадательную заботу обо мне, что порой мне было на удивление трудно ее принять. По выражению его глаз я понимала, что он чувствует мою боль, как если бы она была его собственной, и мне хотелось разделить ее с ним.

Но каждый раз, когда я пыталась взять инициативу в свои руки, настаивая на своем сильнее, чем следовало бы, Крейг уже был рядом, напоминая, что мне нужно смириться с ситуацией.

Родовые травмы

Полгода лишенная подвижности ног, все еще сопротивляясь обстоятельствам, я увидела сон, от которого в ужасе проснулась среди ночи.

Босоногая в лагере беженцев, сон Токо-па

Я живу в условиях комендантского часа. Вокруг меня огромные лагеря беженцев, оказавшихся в изгнании не по своей воле. Я одна из них, но в данный момент иду с другом по улице во время комендантского часа. Мне говорят, что в соответствии с законом я должна снять туфли. Друг предлагает последовать его примеру, потому что знает на собственном опыте, что безопасней гулять босым. Но я слишком независимая, и мне не нравится следовать чьему-либо примеру, поэтому я решаю идти своей дорогой. Как только я это делаю, сразу же наступаю на битое стекло, которое вонзается мне точно в то же место, где у меня рана в реальной жизни.

Этот сон послужил отправной точкой в написании этой книги. Даже сейчас, спустя несколько лет, он продолжает обучать меня посредством своих многочисленных слоев. Но первое, что поразило меня, ― контекст проживания в условиях комендантского часа. Конечно, мы можем растолковать это образно как потерю своей свободы, которая заключалась в получении телесного повреждения. Но также во всем этом присутствует эхо, унаследованное мной от дедушки и бабушки по материнской линии, переживших Холокост.

Хотя моя бабушка родом из Польши, она не была еврейкой и в совершенстве владела немецким языком, что помогло ей «сойти за свою» и выжить в войну. В свою очередь, дедушка был польским евреем и провел в Варшавском гетто три года, после чего нацисты вывезли его поездом в Освенцим, где он должен был встретить свою смерть в газовых камерах. Но, когда поезд ехал, дедушка спрыгнул с него и при падении сломал ногу. Он сумел выжить благодаря помощи участников подпольного сопротивления, которые прятали его в лесах до окончания войны.

У меня не было никакого сомнения, когда я получила свыше свой сон, что это экстрасенсорный след дедушкиной боли, живущей в поколениях нашей семьи и перешедшей в мою жизнь и в мои ступни.

Если личность не может (или не хочет) провести внутреннюю работу и исцелить свою боль, раны передаются по наследству через поколения, давая метастазы по всему семейному древу в форме психических заболеваний, образцов страха и даже физических травм. До тех пор, пока кто-нибудь из молодой поросли не заручится достаточной поддержкой и осознанием необходимости лично встретиться и пережить ту застарелую печаль, она будет продолжать находить свое выражение в последующих поколениях.

Выжившие в Холокосте чаще всего используют два способа справиться с ужасом, который пережили: 1) подробно рассказывать о пережитом, 2) вообще не говорить на эту тему. Мой дедушка не проронил ни слова об этом. Собственно, о том, что он еврей, мы узнали, когда матери было уже за пятьдесят лет. Я даже не могу представить, как жила моя мать в состоянии такого скрытого воздействия на подсознательном уровне. Как говорит Юнг: «Нет ничего, что сильнее влияло бы на детей, чем замалчивание фактов из истории их появления на свет» [52].