Чужак

– Слушаю. И неплохо справляюсь, если учесть, что сейчас четверть четвертого утра.

– Так вот, в самом конце первый Вильям Вильсон убивает второго. Закалывает рапирой. А потом видит в зеркале, что заколол себя самого.

– Потому что, как я понимаю, никакого второго Вильсона не было вовсе.

– Он был. Его многие видели. Но в самом конце у первого Вильяма Вильсона случилась галлюцинация, и он покончил с собой. Потому что больше не мог выносить эту двойственность, как мне кажется.

Она ждала, что Ральф фыркнет и рассмеется, но он серьезно кивнул.

– Да, все логично. На самом деле отличная психологическая зарисовка. Особенно для… Когда это было написано? В середине девятнадцатого века?

– Да, где-то так. В колледже у нас был спецкурс по американской готике, и мы читали много рассказов По, включая и «Вильяма Вильсона». Наш преподаватель говорил, что многие ошибочно думают, будто По сочинял фантастические истории о сверхъестественном, хотя на самом деле он писал реалистические рассказы о психических расстройствах.

– Но тогда еще не было ни дактилоскопии, ни ДНК-экспертизы, – сказал Ральф, улыбнувшись. – Пойдем спать. Наверное, теперь я сумею заснуть.

Но Дженни его удержала:

– Подожди, муж мой. Сперва я задам тебе один вопрос. Может быть, потому, что сейчас глубокая ночь и мы здесь вдвоем. И никто не услышит, если ты надо мной посмеешься. Но лучше не смейся, потому что мне будет грустно.

– Я не буду смеяться.

– Может быть, будешь.

– Не буду.

– Ты пересказал мне историю Билла о следах, которые вдруг оборвались посреди пустыни, и свою историю о канталупе с червями внутри, которых там не должно было быть. Но вы оба говорили метафорами. Точно так же, как «Вильям Вильсон» – это метафора раздвоенной личности… ну, или так думал наш преподаватель. Но если отбросить метафору, что остается?

– Я не знаю.

– Необъяснимое, – сказала она. – И мой вопрос очень прост. Что, если ответ на загадку двух Терри лежит в области сверхъестественного?

Ральф не стал смеяться. Ему не хотелось смеяться. В столь поздний час смеяться не хочется в принципе. Или в столь ранний час. Всему свое время.

– Я не верю в сверхъестественное. Ни в привидений, ни в ангелов, ни в божественную природу Иисуса Христа. Я хожу в церковь, но лишь потому, что там спокойно и иногда получается добиться внутренней тишины и прислушаться к себе. И еще потому, что так принято. Я всегда думал, что ты сама ходишь в церковь по тем же причинам. Или из-за Дерека.

– Мне бы хотелось верить в Бога, – сказала она, – потому что очень не хочется верить в то, что после смерти уже ничего не будет. Хотя это логично: раз мы приходим из небытия, то в небытие и уйдем. Но я верю в звездное небо над головой и в бесконечность Вселенной. В великое Там Наверху. Я верю, что в каждой горстке песка здесь, внизу, заключены бессчетные миры, потому что бесконечность работает в обе стороны. Я верю, что за каждой мыслью в моей голове, стоит еще дюжина мыслей, о которых я даже не подозреваю. Я верю в свое сознание и подсознание, хотя даже не знаю, что это такое. И я верю Артуру Конан Дойлу, который придумал Шерлока Холмса и вложил в его уста такие слова: «Если отбросить все невозможное, то, что останется, и есть истина, какой бы невероятной она ни казалась».

– Это не тот Конан Дойл, который верил в фей? – спросил Ральф.

Дженни вздохнула.

– Пойдем наверх и учиним безобразие. И тогда, быть может, нам обоим удастся заснуть.

Ральф охотно поднялся в спальню, но даже когда они с Дженни занимались любовью (за исключением момента оргазма, когда все мысли уносятся прочь), он постоянно ловил себя на мыслях о фразе Шерлока Холмса. Умная фраза. Логичная. Но можно ли перефразировать ее так: Если отбросить все естественное, то, что останется, и есть сверхъестественное? Нет, нельзя. Ральф не поверил бы ни одному объяснению, выходящему за рамки законов материального мира. Не только как полицейский детектив, но и как человек. Фрэнка Питерсона убил реальный, живой преступник, а не призрак из книжки комиксов. И что у нас остается, каким бы невероятным оно ни казалось? Только одно. Фрэнка Питерсона убил Терри Мейтленд, ныне покойный.

5

В ту июльскую ночь со среды на четверг луна взошла ярко-оранжевой и огромной, как гигантский тропический фрукт. Но ближе к утру, когда Фред Питерсон вышел на задний двор и вскарабкался на табуретку, на которую столько раз закидывал ноги во время воскресных трансляций футбольных матчей, луна превратилась в холодную серебряную монетку высоко в небе.