Чужестранка

– Правду сказать, в вопросах веры он был всем и ничем. Ему были известны все религии, но он не верил ни в какого бога. Я не получила религиозного воспитания. Мой первый муж был католиком, но, впрочем, не самым добрым. То есть меня, вероятнее всего, нужно считать язычницей.

Я осторожно скосилась на отца Ансельма, но тот совершенно не разгневался, а, напротив, весело рассмеялся.

– Всем и ничем, – произнес он, катая это выражение на языке. – Мне нравится. Но вам, к сожалению, эти слова не подходят. Как член Святой Матери Церкви, вы навсегда остаетесь в ее лоне. Как бы мало вы ни знали о вере, вы точно такая же католичка, как наш Святой Отец Папа.

Отец Ансельм возвел глаза к небесам. Стояла хмурая погода, но листья на ольхе не трепетали.

– Ветер стих. Я хотел немного прогуляться, чтобы проветрить голову. Не желаете ли ко мне присоединиться? Вам потребны и свежий воздух, и движение, а мне, таким образом, представится возможность наставить вас в вере и объяснить смысл и значение обряда вечного бдения.

– Разом застрелить двух зайцев? – вяло заметила я.

Впрочем, идея если не религиозного просвещения, то прогулки показалась мне довольно интересной, и я принесла из комнаты свой плащ.

Благочестиво склонив голову, отец Ансельм провел меня мимо тихого и мрачного входа в часовню, а затем сопроводил по аркаде в сад. В саду мы уже не могли ни побеспокоить, ни отвлечь молившихся, и францисканец начал рассказ:

– Смысл бдения сам по себе весьма прост. Вспомним Библию, то, как Господь наш ночью ожидал в Гефсиманском саду суда, а затем распятия, и друзья Его, которые были там с Ним, заснули.

– Да, я помню, – сказала я. – «И приходит к ученикам, и находит их спящими, и говорит Петру: так ли не могли вы один час бодрствовать со Мною?»[46]

– Да-да, мадам, – подтвердил он. – Именно так. Мы поочередно бодрствуем всю ночь, и Святое Причастие никогда не остается покинутым.

– И вам не тяжело вставать среди ночи? – поинтересовалась я. – Или вы каждую ночь не ложитесь?

Отец Ансельм склонил голову; небольшой ветерок играл блестящими темными волосами, тонзуру, покрытую легким, мягким пухом, похожим на мох, наступила пора побрить.

– Каждый из бдящих выбирает тот час, который более ему подходит. Для меня это два часа утра.

Он внимательно посмотрел на меня, словно пытаясь понять, как я отреагирую на сказанное.

– В этот час время для меня словно замирает. Все жизненные соки человеческого тела: кровь, желчь, флегма – внезапно сливаются в какой-то гармонии.

Он улыбнулся, открыв кривоватые зубы – единственный недостаток в его внешности, идеальной во всех прочих смыслах.

– Или сливаются в единении. Я часто думаю: возможно, этот миг равен мигу рождения или смерти, который, как мне кажется, каждому человеку выдается особенным. Каждому мужчине… и женщине, конечно, тоже, – добавил он, любезно склонив ко мне голову. – Именно в такой момент излома, – продолжал он, – кажется возможным вообще все. Можно посмотреть за пределы собственной жизни и удостовериться, что на самом деле нет никаких пределов. Когда время замирает, вы понимаете, что можете сделать что угодно, завершить это действие и вернуться в свой мир, обнаружив, что он неизменен – все осталось таким же, как было. И вы осознаете…

Он замолк и после паузы довершил:

– Вы осознаете, что все возможно, однако нет ничего необходимого.

– Но… вы при этом действительно что-то делаете? – спросила я. – Я имею в виду, например, молитесь?

– Я? Ну… я сижу и смотрю на Него. – Красивые губы растянулись в широкой улыбке. – А Он – на меня.

Когда я вошла, Джейми сидел на постели. Затем он совершил попытку пройти по коридору, опираясь на мое плечо. От этого путешествия он очень быстро побледнел и покрылся потом, лег в постель и не возражал, когда я укрыла его одеялом.

Я попыталась покормить его супом и молоком, но он лишь отрицательно покачал головой.

– Англичаночка, я не хочу есть. Боюсь, если я что-нибудь суну в себя, меня опять будет тошнить.

Я не настаивала и молча убрала суп.

Во время обеда я проявила некоторую настойчивость и сумела уговорить Джейми проглотить несколько ложек супа. К несчастью, он не смог удержать в себе даже их.

– Прости, англичаночка, – сказал он, – я такой мерзкий.

– Это ерунда, Джейми, и никакой ты не мерзкий.

Я выставила таз за дверь и, усевшись подле Джейми, отодвинула с его глаз упавшую прядь.

– Не думай об этом. Твой желудок по-прежнему воспален в результате морской болезни. Вероятно, я слишком тороплюсь и пытаюсь тебя обязательно накормить. Не обращай на меня внимания и выздоравливай.

– Выздоровлю. – Он прикрыл глаза и вздохнул. – А ты что сегодня делала?

Джейми очевидным образом был возбужден и плохо себя чувствовал, однако от моего рассказа несколько повеселел: я поведала обо всем, что увидела и узнала за день: о библиотеке, о часовне, о винном прессе и аптекарском огороде, где наконец-то смогла познакомиться со знаменитым братом Амброзом.

– Он просто потрясающий, – восторженно говорила я. – Боже, да я совершенно запамятовала, что ты с ним знаком!