Чужестранка

Брат Амброз был очень высок, даже выше Джейми, тощий как скелет, с длинным лицом, обвисшим как морда бассет-хаунда. Длинные тонкие пальцы на его руках были покрыты зеленоватой кожей.

– Он может вырастить вообще любую траву, – продолжала я рассказ. – У него там есть все известные растения, а теплица такая маленькая, что он не может выпрямиться в ней во весь рост. Там он в основном разводит то, что не растет в этих землях, и, мне кажется, такие растения, что вообще больше нигде не встречаются, не говоря уже о пряностях и тех растениях, что служат для получения наркотиков.

Упомянув наркотики, я вернулась в мыслях к событиям минувшей ночи, встала и подошла к окну. Зимой ночь наступала рано, снаружи уже совсем стемнело; монахи, работавшие на конюшне и во дворе, переходили с места на место, держа в руках фонари, которые качались у них в руках как светлячки.

– Стемнело. Как ты думаешь, ты сумеешь сам уснуть? У брата Амброза имеются снадобья, которые тебе помогут.

Глаза Джейми заволокло утомление, но он покачал головой:

– Нет, англичаночка. Ничего не хочу. Если я усну… нет, пожалуй, немного почитаю.

Ансельм принес ему несколько книг по философии и истории, и Джейми потянулся за томом Тацита, лежавшим в числе остальных на столе.

– Тебе нужно поспать, Джейми, – как можно аккуратнее сказала я.

Опершись на подушку, он открыл книгу, но продолжал смотреть поверх нее на стену, крепко прикусив зубами нижнюю губу.

– Джейми, я останусь у тебя на ночь, – предложила я. – Постелю тюфяк на полу.

– Нет.

Несмотря на всю слабость, его обычное упрямство никуда не пропало.

– Мне лучше остаться одному. И спать мне совсем не хочется. Ты иди поужинай, англичаночка. А я… я почитаю.

Он наклонился к книге. С минуту я с чувством полной беспомощности наблюдала за ним, потом сделала так, как он хотел: ушла и оставила его одного.

Состояние Джейми меня все сильнее волновало. У него не прекращалась рвота: он почти ничего не ел, а то, что все-таки попадало ему в желудок, редко там застревало. Он бледнел, его охватывала все более заметная апатия, он не проявлял интереса ни к чему. Днем по большей части он спал, поскольку почти не спал ночью. Он боялся кошмаров, но не разрешал мне оставаться с ним на ночь под тем предлогом, что его бессонница нарушит и мой сон. Я не собиралась на него давить, даже если бы он это позволил, и потому в основном проводила время либо в хранилище сухих трав брата Амброза, либо в прогулках по монастырю и окрестностям, оживляемых беседами с отцом Ансельмом. Францисканец пользовался возможностью наставить меня в вопросах веры и тактично обучал основам католицизма, хотя я то и дело напоминала ему о своей атеистической природе. Он толковал мне о воспарении духа, а я возражала:

– Не понимаю, как я могу достичь этого. Воспарение духа или есть, или его нет. Я хочу сказать…

Я замолчала, чтобы подобрать слова, которые не показались бы ему слишком прямолинейными и грубыми.

– Я имею в виду, что для вас то, что находится на алтаре в часовне, – это Тело Господне, а для меня – всего лишь небольшой ломоть хлеба, пускай и в самом изумительном и восхитительном обрамлении.

Отец Ансельм нетерпеливо вздохнул и потянулся.

– Я заметил, что, когда я прохожу ночью в часовню, ваш муж обычно не спит. У него нарушился сон. В свою очередь, он нарушился и у вас. Раз уж вы не спите, приглашаю вас пойти сегодня со мной… Побудьте со мной в часовне всего час.

– Зачем? – прищурилась я.

– Но почему бы и нет? – пожал плечами он.

Встать, чтобы встретиться ночью с отцом Ансельмом, мне было нетрудно, поскольку я и так не спала. Не спал и Джейми. Когда выглядывала в коридор, я видела на полу свет, падавший из полуоткрытой двери комнаты Джейми, слышала тихий шорох листаемых страниц, а время от времени и негромкой стон – это Джейми менял положение тела.

В монастыре было тихо – так, как бывает ночью во всех густонаселенных зданиях: биение дневного пульса замедляется, но сердце бьется без перерывов, пусть чуть медленнее и тише, но постоянно. Всегда существует кто-то, кто не спит, движется по коридорам, наблюдая и поддерживая ритм жизни.

И вот настала моя очередь встать на пост.

В часовне царил полумрак, который нарушал лишь свет от красной лампады и нескольких белых тонких свечей; в неподвижном воздухе языки пламени не двигались и бросали слабые отсветы на темные раки.

Я прошла по короткому центральному нефу следом за отцом Ансельмом и вслед за ним встала на колени. Впереди виднелась коленопреклоненная фигура брата Бартоломе; он не обернулся на звук наших шагов и, склонив голову, продолжал молитву.

Великая святыня – скромный ломоть хлеба – хранилась в огромной золотой дароносице диаметром не менее фута. Ощущая некоторую неловкость, я заняла указанное мне место. Позади меня слабо скрипнула скамья: на нее сел отец Ансельм.

– Однако что мне следует делать? – спросила я тихим голосом, храня почтение к ночной тишине, разлитой в часовне.

– Ничего, ma chère[47], – ответил он. – Просто побудьте здесь.