Чужие грехи

Впервые уяснила Евгенію, какія жертвы приносятся для него и для его сестры, одна изъ его кузинъ, Мари Хрюмина. Объясненіе вышло неожиданно довольно рзко и грубо; оно произошло почти помимо воли самой Мари Хрюминой, существа эфирнаго, склоннаго къ сантиментализму и неспособнаго обидть даже муху. Какъ то разъ эта кузина, онъ и княжна Олимпіада Платоновна сидли вмст въ кабинет послдней.

— Неужели, ma tante, вы дйствительно ршились совсмъ поселиться въ Сансуси? щебечущимъ голоскомъ спросила у Олимпіады Платоновны ея племянница, опустивъ на колни книгу, которую она читала вслухъ тетк.

Эта двица уже начинала въ глубин души терять надежду на замужество и потому съ отчаяніемъ почти побжденнаго бойца доигрывала съ чудовищной утрировкою роль наивной институтки; она жила во вдовьемъ дом у своей матери, давно раззорившейся барыни.

— Не совсмъ, но, вроятно, долго проживу тамъ, отвтила Олимпіада Платоновна, занятая какой то вышивкой.

— Ахъ, это ужасно, это ужасно! воскликнула эфирная отъ худобы ing'enue, вздергивая вверхъ костлявыя плечики. — Тамъ вдь волки зимою воютъ! Въ деревняхъ всегда волки, какъ мн говорила няня! И потомъ вы все одн будете, совсмъ одн, ma pauvre tante!

— Какъ это одна? улыбнулась Олимпіада Платоновна, поднимая глаза съ вышивки, и взглянувъ на племянницу. — И тамъ люди живутъ. Да кром того я ду съ дтьми, гувернантка детъ съ нами, учитель…

— Но общество? Какое же можетъ быть общество въ деревн? волновалась барышня. — Не мужиковъ же приглашать къ себ. А въ деревн все мужики и бабы. И ни театровъ, ни баловъ, ничего, ничего нтъ! Нтъ, ma tante, я просто боюсь за васъ, я знаю, что вы приносите эту жертву для этихъ бдныхъ дтей, но…

Олимпіада Платоновна раздражилась и отложила въ сторону работу.

— Что это ты, мать моя, грубо перебила она племянницу, — наивничаешь! Жертвы я приношу, что на старости лтъ съ глухими ушами въ оперу не стану здить да съ хромыми ногами танцовать не буду! Выдумала тоже.

Мари Хрюмина немного обидлась.

— Я очень хорошо знаю, что вы такъ добры, что никогда не сознаетесь въ томъ, что приносите кому нибудь жертвы, замтила она со вздохомъ. — Но я думаю, вс очень хорошо понимаютъ, какъ тяжело вамъ жить вдали отъ общества, когда вы такъ интересуетесь всмъ, и жизнью, и политикой, и литературой.

Олимпіада Платоновна хотла что то возразить, но наивная племянница, какъ мотылекъ, перепорхнула съ своего стула къ ея креслу и схватила ея руку, присвъ около нея.

— А меня, тёточка, ma petite tante, вамъ не жаль? защебетала она, поднося широкую, морщинистую руку тетки къ своимъ увядающимъ губамъ. — У кого теперь будетъ веселиться Мари? Съ кмъ подетъ въ оперу, во французскій театръ? У кого потанцуетъ на балу? А?

Выцвтающіе, но все еще бгающіе глазки старющейся двы грустно и нжно заглядывали въ лицо старухи-тетки.

— Да, я знаю, что теб не весело будетъ безъ меня, проговорила Олимпіада Платоновна довольно ласково. — Но что длать, Мари: нужно думать прежде всего о тхъ, чья жизнь еще впереди, кто только еще начинаетъ жить. Дтей бросить, оставить на произволъ судьбы нельзя; здсь воспитывать ихъ — значитъ, подвергать опасности ихъ хилое здоровье и только на половину заниматься ими. Ну, вотъ и надо хать. Видишь, какой онъ у меня блдненькій!

Олимпіада Платонова ласково, коснулась рукой до головки стоявшаго около нея Евгенія.

— У-у! гадкій, гадкій! Тётю у меня отнимаетъ! дтски шаловливымъ тономъ произнесла Мари Хрюмина, надувая губки и грозя сухимъ пальчикомъ мальчугану.