Чужие грехи

Особенно полюбилъ тишину и правильность этой жизни Евгеній, въ характер котораго все боле и боле развивались сосредоточенность, стремленіе уединяться, читать и задумываться. Боле всего полюбилъ онъ уходить по вечерамъ въ большую старинную залу библіотеки, всю заставленную массивными шкапами съ книгами и отдленную отъ кабинета Олимпіады Платоновны небольшою аркою. Здсь у большаго круглаго стола съ кипсэками, альбомами и илюстрированными изданіями, почти утонувъ въ большомъ вольтеровскомъ кресл, обтянутомъ потемнвшей отъ времени зеленой кожею, съ книгою въ рукахъ, при свт одинокой висячей лампы, мальчикъ готовъ былъ просиживать неподвижно цлые часы, читая и прислушиваясь къ долетавшимъ до него звукамъ разговоровъ въ кабинет. Ему нравилось это затишье, это уединеніе, эта полудремота подъ звуки не совсмъ ясно слышныхъ голосовъ близкихъ людей. Ему нравилась сама эта комната, просторная, величавая, строгая, если можно такъ выразиться, съ ея тяжелымъ лпнымъ потолкомъ, съ ея темными дубовыми шкапами, какъ бы приросшими къ полу, съ ея огромнымъ круглымъ столомъ изъ темнаго же дуба съ крупной рзьбой, съ ея мелкими и крупными, тоненькими и распухнувшими книгами въ кож, въ цвтной бумаг, въ бловато-желтомъ пергамент, съ золотыми, красными и пестрыми обрзами, съ ея висячею лампою, походившею на старинное, почернвшее отъ времени паникадило. Любимою его книгою, посл похожденій Гулливера, сдлалась «Исторія Донъ-Кихота». Онъ еще не понималъ ея глубокаго смысла, но она его всегда трогала; онъ жаллъ бднаго рыцаря печальнаго образа и никогда не смялся, какъ бы ни были комичны похожденія этого человка: комизмъ извстныхъ положеній какъ бы ускользалъ отъ его вниманія и въ его представленіи было только одно сознаніе, какъ печально было въ тотъ или другой моментъ положеніе этого бдняка-авантюриста. Похожденія Гулливера увлекли его, какъ увлекаетъ вообще сказка; въ исторіи Донъ-Кихота онъ увидалъ дйствительную жизнь и вполн врилъ, что все описанное въ этой книг дйствительно случилось, что Донъ-Кихотъ не выдуманный герой, а лицо живое, существовавшее на свт. Любилъ онъ также, когда слабые лучи солнца проникали въ комнаты и играли на зановсахъ, портьерахъ и стнахъ, бродить по портретной галере, заложивъ за спину руки, какъ длаютъ иногда взрослые, и всматриваться въ лица важныхъ старухъ и стариковъ въ напудренныхъ парикахъ, въ шитыхъ кафтанахъ, въ огромныхъ фижмахъ, въ орденахъ и звздахъ. Это были розовыя, широкія, мясистыя и улыбающіяся лица; но несмотря на сытость, на розовыя щеки, на улыбки, вс они внушали уваженіе, вс они какъ будто бы говорили, что они сознаютъ свое значеніе. Сотни разъ слышалъ уже мальчикъ біографіи этихъ предковъ и отъ Софьи, и отъ Олимпіады Платоновны, и даже отъ самого Никиты Ивановича, терявшаго всю свою напускную суровость и неразговорчивость, когда заходила рчь о «покойныхъ господахъ»: Никита Ивановичъ гордился «своими господами» и ихъ предками и оживлялся, говоря объ этихъ князьяхъ, фельдмаршалахъ, канцлерахъ и посланникахъ. Вс разсказы Никиты Ивановича о «старыхъ господахъ» оканчивались однимъ и тмъ же изрченіемъ: «не такъ жили, какъ ныншніе господа живутъ». И сколько ироніи выражалось въ эти минуты и въ голос Никиты Ивановича, и въ его сжатыхъ презрительно губахъ!

— Крупный народъ тогда былъ! говаривалъ въ эти минуты Никита Ивановичъ.

И мальчикъ, всматриваясь въ эти портреты, невольно задумывался надъ вопросомъ, почему прежде народъ былъ крупный.

Эти склонности мальчика, зачитывавшагося рыцарьскими похожденіями Донъ-Кихота и заучивавшаго чуть не наизусть вс мелочныя подробности жизни своихъ отдаленныхъ родственниковъ и предковъ, не только не могли безпокоить никого, но даже не могли показаться никому чмъ-то ненормальнымъ. Сама Олимпіада Платоновна въ годы дтства просиживала въ этой самой библіотек, плача надъ Клариссой Гарловъ или надъ Элоизой, и въ этой же портретной галере впервые сознала, что ея предки прошли житейскій путь не какими нибудь темными личностями, Иванами, непомнящими родства, а были всмъ извстными слугами своей родины, и потому ей было пріятно видть, что въ мальчик развивается тоже сознаніе и что съ этимъ сознаніемъ онъ не уронитъ фамильной чести. Мисъ Ольдкопъ тоже не могла протестовать противъ вкусовъ мальчика, гакъ какъ чтеніе класическихъ произведеній она считала самымъ благороднымъ занятіемъ, а фамильную гордость ставила на степень долга каждаго благороднаго человка, говоря, что Англія потому и сильна, что въ ней есть родовая и фамильная честь у руководителей общества. Конечно, ужь не Софья же, не Никита Ивановичъ могли сказать мальчику, что ему вовсе нечего думать о предкахъ, такъ какъ разсказы о жизни этихъ предковъ и были любимыми толками этихъ старыхъ слугъ.