толстые, похожие, если их поставить вертикально, на два маленьких домика с трубами, рукавички.
В начале дороги возница предпринял попытку разговориться с ней, но Элиза, по-прежнему
пребывающая в коконе своей собственной реальности, возницу в этом начинании не поддержала, и
новых попыток он больше не предпринимал. Если бы Элиза еще в городе хоть на час выбралась из
своего кокона, если бы послушала противоречивые слухи, ходившие о помолвке Эксферда и
Терейшы Сэларвотской — противоречивые, потому что помолвка произошла за много морских лиг
23
от Леншаля, и никому еще толком не было известно, где состоится свадьба: на вотчине родителей
Терейшы или в родовом замке графов Леншальских — тогда, возможно, Элиза никуда бы не
поехала. Или поехала бы, но была бы внутренне готова к приему, который ей окажут в замке...
...Усатый сержант замковой стражи — тот самый, который сопровождал ее в город —
молча преградил ей путь.
— Мне нужно увидеться с графом, — произнесла Элиза, постаравшись изгнать смятение из
голоса. Она до сих пор верила, что стоит ей встретиться с Эксфердом — и все образуется само
собой.
— Его нет.
— Я могу пройти? — Элиза попыталась обойти стражника.
— Не велено, — оборонил сержант, загораживая ей дорогу. Молодые должны были
приехать буквально на днях, и можно было себе представить, какой случится скандал, если в
первый день же в графских покоях Терейша обнаружит эту девицу. Управляющий не хотел
рисковать своим местом, не хотел, чтобы Эксферд наказал за то, что он пустил в замок Элизу — и
поэтому он отдал соответствующие распоряжения страже.
— Кто вам это запретил? Граф? — Голос Элизы больше не дрожал. Да, именно так она
возьмет этот барьер из металла и мяса, эту груду мышц, преградившую ей дорогу: твердой
решимостью и уверенностью в своей правоте...
Но сержант не ответил. Он не смотрел на Элизу: он смотрел сквозь нее. Меру ее
уверенности и решимости он мог бы измерить с точностью до миллиметра. В первый день он на
своем посту, что ли?..
Он высился над ней неколебимо, как скала, жевал табачную жвачку и оттого вдвойне
казался похожим на вола, улегшегося посреди проезжей дороги. Такому животному все равно —
крики, брань, побои, оно не встанет, пока не почувствует очень сильную боль или не ощутит
голода.
Элиза поняла, что в замок ее не пустят.
Тем не менее, когда она удалялась от замковых ворот, осколки надежды еще жили в ней.
Конечно же, стражник солгал ей. Эксферд в замке. Он просто — от этой мысли у нее защемило
сердце — позабыл о ней, может быть, ему вскружила голову какая-нибудь нахальная вертихвостка,
но она добьется встречи со своим любимым, добьется — даже если все стражники мира
попытаются ей воспрепятствовать.
В ближайшей деревушке она без труда отыскала постоялый двор, сняла комнату и только
сейчас догадалась разузнать что-нибудь о своем любимом. И разузнала...
Она уже ни на что больше не надеялась. Снова, как полгода назад, ее жизнь перевернулась
— но на этот раз не в лучшую сторону. Она не знала, что ей делать, как дальше жить. У нее еще
оставалась небольшая сумма из тех денег, что дал ей Эксферд (значительную часть средств она
уже успела потратить), но того, что осталось, ей хватило бы в лучшем случае на год-полтора, да и
то — если жить, во всем себе отказывая.
Но, может быть, Эксферд, узнав, что она ждет от него ребенка, захочет обеспечить ее?
Может быть, он позволит ей поселиться в замке и воспитает ее сына среди других своих сыновей,
и, может быть, Терейша Сэларвотская умрет во время родов — эти высокородные девицы, они
ведь такие нежные, такие слабые, такие хрупкие — и тогда Эксферд, может быть...
Элиза расплакалась. Полно, хватит, перестать, говорила она себе, тешиться несбыточными
надеждами, пора уже понять, дура, что твой путь не будет усыпан розами. Надо вцепляться в удачу
обеими руками, и не ослаблять хватки ни на секунду, а не ждать, сидя у окна, своего счастья…
Все мечты ее юности были разбиты, и она горько оплакивала их обломки. Ей было больно.
В тот день она впервые ощутила проклятье одиночества, лежащее на всем человеческом роде:
беспредельное одиночество каждого отдельного человека, существующего в обществе себе
подобных. Бесконечная пустота сопровождает каждого из нас от рождения до смерти, и хотя
первую треть жизни нас защищают от ее ледяного дыхания наши родители (так же, как и мы
защищаем их — и именно поэтому они отказываются признавать нас взрослыми: это признание,
вместе с последующим отказом от руководства нами, снова оставит их без защиты перед
торжествующим
24
отступить в сторону, и тогда ты один стоишь посреди пустыни, не видя ни путей, ни дорог, ни
камней, в тени которых можно было бы укрыться от лучей черного солнца — холодных, как лезвия