Curiositas. Любопытство

«Брат, нашу волю утолил во всем
Закон любви, лишь то желать велящей,
Что есть у нас, не мысля об ином».

«Она – наш мир», – проникновенно завершает Пиккарда свой монолог. По воле Бога мироздание хранит совершенный и незыблемый порядок, при котором всему в небесах и на земле (и даже ниже) отведено свое место[419].

Мы любим все упорядочивать. Хаос нас настораживает. И пусть приобретаемый нами опыт не складывается в систему, не обусловлен некой постижимой причиной и дается нам с безоглядной и непринужденной щедростью, мы, вопреки всем очевидным противоречиям, верим в закон и порядок и изображаем наших богов дотошными архивариусами и догматичными библиотекарями. Соблюдая порядок, который, по нашему мнению, организует вселенную, мы стремимся разложить ее по полкам и ящикам; лихорадочно перебираем, систематизируем, маркируем. Нам известно, что у мира – который мы так называем – нет осмысленного начала и понятного завершения, как нет внятной цели и логики в его безумии. Но нас это не убеждает: мы ищем суть – в чем-то она должна быть. И делим пространство на части, а время на дни, снова и снова заходя в тупик, когда пространство не желает удерживаться в границах наших атласов, а время выходит за рамки дат в учебниках по истории. Мы собираем предметы, а чтобы хранить их, строим целые здания в надежде, что стены придадут содержимому цельность и смысл. Мы не можем смириться с неоднозначностью, присущей отдельной вещи или их совокупности, которая завораживает нас, точно голос из горящего куста: «Я есмь Сущий». «Хорошо, – отвечаем мы, – но ты еще и обычный терновник, Prunus spinosa», – и помещаем образчик в гербарий. Мы полагаем, что обстоятельства места всегда помогут нам составить представление о событиях и их участниках, а весь движимый реквизит их приключений и злоключений произвольно связываем с недвижимым антуражем. Мы верим только географическим картам.

Готовясь к своим гарвардским лекциям, Владимир Набоков обычно чертил планы тех мест, где происходило действие романов, о которых он рассказывал подобно тому, как нередко схемы мест преступления сопровождают действие в карманных изданиях детективов сороковых-пятидесятых годов: так возникла карта Великобритании, отражавшая географию событий «Холодного дома», появились планы усадьбы Созертон-корт в «Мэнсфилд-парке» и квартиры, где жила семья Замзы в «Превращении», или маршрут, которым странствует по Дублину Леопольд Блум в «Улиссе»[420]. Набоков видел неразрывную связь места действия и изложения (связь, которая в «Божественной комедии» имеет сущностный смысл).

Музей, архив, библиотека – все это своего рода карты, сфера выделенных свойств, упорядоченное царство принятых последовательностей. Даже хранилище, в котором размещено собрание разнородных, казалось бы, предметов, собранных как будто без всякой очевидной цели, получает собственную вывеску, которая не совпадает ни с одной из этикеток, относящихся к его экспонатам, и содержит, например, имя коллекционера или указывает, при каких обстоятельствах предметы были собраны, в какую общую категорию вписываются.

Первым университетским музеем – первым музеем, созданным, чтобы облегчить изучение специфических групп предметов, – стал Эшмоловский музей в Оксфорде, основанный в 1683 году. В его основу легла коллекция причудливых и удивительных образцов, собранная двумя ботаниками и садоводами XVII века (отцом и сыном, которые носили одно и то же имя – Джон Традескант) и доставленная в Оксфорд из Лондона на барже. Некоторые ее сокровища перечислены в первом каталоге музея:

• Вавилонская кофта.

• Яйца различных видов из тюркских краев; одно выдавалось за драконье.

• Пасхальные яйца от патриархов Иерусалимских.

• Два пера из хвоста птицы феникс.

• Коготь птицы Рух, которым она, как пишут в книгах, слона подымет.

• Додар с острова Маврикий; такой большой, что летать не может.

• Заячья голова с рогами твердыми, в три дюйма длиной.

• Рыба-жаба и рыба с шипами.

• Поделки резные из косточек сливы.

• Шар медный, чтобы монахиням руки согревать[421].