Curiositas. Любопытство

Пусть смерть настигает нас за кулисами, пусть она анонимна или теряется среди многих других, пусть есть утешение и возможность укрыться от посторонних глаз, похоже, нам по-прежнему совсем не хочется умирать. В 2002 году Джереми Уэбб, редактор журнала New Scientist, предложил читателям разыграть приз: предполагалось, что тело того (или той), кто выиграет, после смерти будет специальным образом подготовлено и подвергнется медленной заморозке до рекордно низкой температуры в Мичиганском институте крионики, где будет бессрочно храниться в жидком азоте. «Хотя сперму, эмбрионы, вирусы и бактерии уже замораживали, а затем возвращали к жизни, большие объемы плоти, костей, мозговых тканей и крови представляют более сложную задачу. При температуре меньше –196 °C не происходит распада и других биологических процессов, – объяснял Уэбб. – Идея в том, что вы остаетесь в глубокой заморозке до тех пор, пока технологии не достигнут такого уровня, чтобы вас можно было воскресить»[461].

Вопросы «Что станет с нами?», «Исчезнем ли мы навсегда?», «Можно ли восстать из могилы?» подразумевают много иных концепций смерти. Считаем ли мы ее последней главой или видим в ней начало второго тома, пугает ли она нас, поскольку нам ничего о ней не известно, или же мы верим, что потом нам воздастся за наши земные дела, печалимся ли мы заранее при мысли о небытии или сочувствуем тем, кого придется покинуть, – в наших глазах смерть как состояние, в котором мы оказываемся (или в котором нас уже нет), диктует представление о себе как о действии, итоговом или чему-то предшествующем. «Если я здесь заблуждаюсь, веря в бессмертие человеческой души, – непривычно просто писал Цицерон в I веке до н. э., – то заблуждаюсь я охотно и не хочу, чтобы меня лишали этого заблуждения, услаждающего меня, пока я жив»[462].

Не имея возможности осмыслить собственную смерть, с возрастом мы неуклонно и все отчетливее ощущаем, что рядом никого нет. Прощаться становится нелегко. При каждом расставании нас не покидает смутное подозрение, что это, может быть, в последний раз; и пока можно, мы стоим на пороге и машем рукой. Мы не хотим мириться с мыслью о полном небытии. Не верим в абсолютную силу разложения. Наше неверие утешительно для верующих. Святой Бернард, моля Святую Деву о спасении Данте, просит ее: «Развей пред ним последнюю преграду / Телесной мглы своей мольбой о нем / И высшую раскрой ему Отраду»[463].

Сенека (которого Данте, конечно же, читал, но в «высоком замке» Лимба удостаивает лишь краткого эпитета «нравоучительный») изучил труды греческих стоиков, но в собственной жизни не следовал их прекрасным заветам. И все же в своих текстах он со стоической сдержанностью замечает, что смерть не должна нас пугать. «Нет, не мало времени мы имеем, – обращается он, точно меняла, к своему другу Паулину, заведовавшему зернохранилищем в Риме, – а много теряем. Жизнь дана нам достаточно долгая, и ее с избытком хватит на свершение величайших дел, если распределить ее с умом»[464]. Разумеется, такие идеи в Риме первого века новой эры не были в новинку. С самых древних времен загробная жизнь в представлении римлян зависела от того, насколько хорошо (или плохо) распоряжались мы ею в этом мире.

Идея продолжения этой жизни, континуума, врожденного бессмертия изящно сформулирована в надписи, включенной в Corpus Inscriptionum Latinarum, грандиозное собрание латинских эпитафий: «Я есть прах, прах есть земля, земля суть богиня, поэтому я не мертва»[465]. Религиозные догмы, гражданское право, эстетика и этика, философия «высоколобая» и приземленная, мистицизм – все опирается на этот простой силлогизм.