Curiositas. Любопытство

Если мертвые не исчезают совсем, было бы правильно поддерживать с ними отношения: это шанс обратиться к ним, но прежде всего возможность говорить, открывающаяся для них самих, и в «Божественной комедии» они ею пользуются. Самые ранние литературные примеры подобных диалогов обнаруживаются на древних могильных плитах с надписями, которые вполне могут быть вложены в уста мертвецов: такие надгробия описывает Данте, попав в инфернальный город Дит[466]. К наиболее древним захоронениям, встречающимся в итальянском ландшафте, относятся некрополи, построенные этрусками и украшенные изысканными изображениями погребальных церемоний и самих усопших. Римляне продолжили обычаи исчезнувшей этрусской цивилизации и стали наносить на надгробные плиты надписи. Сначала это было просто имя того, кто умер, сдержанные хвалебные слова, а также адресованные его или ее душе пожелания легкого пути («Да будет земля тебе пухом!») и вежливое обращение к постороннему («Привет тебе, мимо идущий!»). Краткость и впредь будет особенностью эпитафий, но со временем они станут менее консервативными, более лиричными, будут иллюстрировать беседу с ушедшим другом или родственником либо через мотив неизбежной смерти поддерживать связь мертвых с живущими. Впрочем, в самых сокровенных чувствах и глубокой скорби, если они облечены в слова, начинает проявляться искусственность. Так что в итоге эпитафия стала литературным жанром, младшей сестрой элегии.

В первой главе романа Джорджо Бассани «Сад Фин-ци-Контини» компания друзей оказалась в этрусском некрополе, расположенном к северу от Рима. Незнакомая девочка спросила при них отца, почему древние могилы «не такие печальные», как те, которые появились не так давно. «Это понятно, – ответил отец. – Те, кто умер недавно, нам ближе, поэтому мы любим их больше. Этруски, видишь ли, умерли слишком давно… это как если бы они никогда не жили, как будто они всегда были мертвыми»[467].

Не важно, мало или много времени отделяет нас от умерших, – они всегда пробуждали в нас любопытство, ведь нам известно, что рано или поздно мы к ним присоединимся. Мы хотим знать, как все устроено, но также и чем все кончится. Пытаемся представить мир, в котором нас уже нет, – с мучительными усилиями придумываем рассказ без рассказчика, сцену без зрителя. Данте виртуозно все перевернул: вообразил мир, в котором он сам существует, зато нет всех остальных, или, точнее, он еще живет, а остальные мертвы. Он наделил самого себя способностью исследовать смерть с точки зрения живущих, блуждая среди тех, кому окончательный ответ, мрачный или радостный, уже дан.

«Божественная комедия» – поэма без точки в конце. Ее завершение – это ее же начало, ибо лишь после финального откровения, когда Данте наконец узрел невыразимое, он может приступить к пересказу событий этого странствия. Борхес незадолго до своей смерти в Женеве в 1986 году придумал рассказ (который так и не успел написать) о Данте в Венеции, замышляя его как продолжение «Божественной комедии». Он никогда не говорил, каким это продолжение ему виделось, но, быть может, во втором томе Данте продолжил бы свое хождение на земле, где и умер бы, и его душа скиталась бы по бренному миру, общаясь с современниками. Все-таки во время тягостного изгнания он, как любой отверженный, неминуемо должен был ощутить себя призраком среди живущих.

Глава 16. Что всем движет?

Моя гувернантка бежала из нацистской Германии в начале 1940-х годов, и когда после изматывающего путешествия ее семья прибыла в Парагвай, их встретили флаги со свастикой, развевавшиеся на причале в Асунсьоне. (Это было при военном режиме Альфредо Стресснера.) В итоге она оказалась в Аргентине, где мой отец и нанял ее в качестве гувернантки, чтобы ехать вместе с нами в Израиль, куда его направляли с дипломатической миссией. О своей жизни в Германии она рассказывала редко.

Печальная, тихая, в Тель-Авиве она практически не нашла друзей. Среди немногих, кто был, оказалась беженка из Швейцарии, с которой они иногда ходили вместе в кино; на предплечье у нее была татуировка с номером, не особенно разборчивым. «Не спрашивай у Марии, что это», – предупредила меня гувернантка без всяких объяснений. Я не спрашивал.

Мария татуировку не прятала, но старалась не смотреть на нее и не прикасаться. Я честно заставлял себя отводить глаза, но это было сильнее меня – как строка текста, которая просматривается в воде и манит ее расшифровать. Только став намного старше, я узнал о системе, которую нацисты использовали, чтобы опознавать своих жертв – прежде всего в Освенциме. Библиотекарь-поляк из Буэнос-Айреса, тоже выживший в Освенциме и носивший такую же татуировку, сказал мне однажды, что она напоминает ему шифры тех книг, которые он перебирал в муниципальной библиотеке Люблина, где служил помощником в далекой юности.

Я думаю, что оказался в аду,
Значит, я в самом деле в аду.

Артюр Рембо

. «Ночь в аду»[468]