Curiositas. Любопытство

Прежде отдельные трактаты Талмуда появлялись и в других городах, но на этот раз весь свод впервые был опубликован в едином ученом издании. При подготовке текста Бомберг ориентировался на единственный сохранившийся манускрипт 1334 года, известный как Мюнхенский кодекс. Компоновка в издании Бомберга примечательна как удобством, так и оригинальностью: текст самого Талмуда, по иудейской традиции, образует прямоугольник в центре каждой страницы, комментарии Раши – на внутреннем поле, а tosafot или «дополнения» (то есть критические суждения различных толкователей) – на внешнем, и на обоих полях литеры представляют собой готический «полукурсив», который называли «раввинским», или «раши». Во всех последующих изданиях Вавилонского Талмуда компоновка Бомберга при распределении текста и комментариев была соблюдена – и даже сохранялось точное положение слов и букв.

Разворот Талмуда Даниеля Бомберга (Венеция, 1519–1523)

Французский ученый Марк-Ален Уакнен предположил, что компоновку Талмуда подсказала Бомбергу топография самой Венеции; можно также сказать, что свою роль сыграло и местоположение гетто – иудейская сердцевина города, в свою очередь зажатого между сушей и морем; рамка в рамке внутри еще одной рамки. Не прошло и десяти лет после кончины Абрабанеля, когда 29 марта 1516 года венецианским евреям впервые было приказано не выходить за стены гетто. А чтобы они «не бродили по ночам», ворота двух проездов запирала специально выставленная стража, причем жалованье ей обязана была выплачивать сама община. Искусственная изоляция заметна уже на плане-перспективе Венеции, напечатанном в 1500 году Якопо де Барбари: гетто на нем ограничено каналами и рядами строений, подобно острову-тексту в центре страницы с примечаниями[183].

Как любой гость Венеции, Бомберг, несомненно, был впечатлен ее мозаичной спиралевидной структурой. Навеяна ли идея городом как таковым, с его паутиной каналов и островов, или же замкнутостью гетто, напоминающего микромир в более масштабном городском ландшафте, кажется, что вольно или невольно воображение печатника отобразило на бумаге лабиринтообразные очертания места, где он поселился. Стоит повернуть план Венеции, на котором изображено гетто, вертикально, и, словно видение во сне, возникает подобие страницы Талмуда с его свободными полями, искривленными или изломанными линиями. Отголоски уникального, ирреального полиса, который открывается каждому вновь прибывшему, наполняет книгу, наравне с городом трактующую Божественное творение: Талмуд раскрывает смысл Торы, становясь зеркальным отражением Венеции, раскрывающей смысл книги природы. Талмуд окружает учеными толкованиями слово, дарованное Моисею для народа его, – и так же огненно-воздушная Венеция окружена божественными землей и водой, которые заставляют мерцать ее пламенеющие дворцы, парящие между сушей и морем, под ответное дыхание восхищенного чтеца.

Г. К. Честертон однажды заметил, что Бог «достаточно силен» для однообразия. «Наверное, Он каждое утро говорит „еще!“ солнцу и каждый вечер – месяцу»[184]. В масштабе звезд и вселенной Божественная книга остается одновременно неповторимой и повторяющейся, и мы, примечания в ней, стараемся держаться первоисточника; так что если незримое и уникальное сердце Венеции вовеки будет обрамлено какофонией комментариев – географических и архитектурных, поэтических и художественных, политических и философских, то Талмуд (благодаря изобретению Гуттенберга) воспроизводит свой традиционный шлейф комментариев снова и снова, в новых и новых печатных экземплярах, в рисунке каждой страницы. А поскольку случайным этот рисунок не бывает, то и план Венеции, и компоновка Талмуда позволяют читателям поверять этой картографией интуицию своего ума и культурную память.

Каждый гость Венеции знает, что карты здесь бесполезны. Только постоянное соприкосновение с ее тротуарами и мостами, только ее campi[185] и мерцающие фасады, Арсенал, охраняемый каменными львами из различных эпох, – львами, которых наверняка видел Данте, – позволяют хоть в малой степени познать ее меандрическую целостность. Когда начинаешь постигать Венецию, погружаешься в нее до самозабвения: так же романтики говорили о самозабвенном погружении в книгу. Истинных знатоков Венеции можно вести по ней с завязанными глазами: они всегда скажут, где находятся, – узна́ют наощупь, по запахам или звукам, мысленным взором прочитывая город со всеми его изгибами и поворотами.