Curiositas. Любопытство

Львом Конельяно в Венеции, безусловно, никого не удивишь. Барельефы и горельефы, горгульи, флаги, гербы, украшения фонтанов, мозаики, витражные окна, капители, колодцы, стенные проемы, замковые камни, отдельные скульптуры вроде тех, что выстроились перед Арсеналом, живопись в каждом музее: едва ли найдется в городе нечто, не терпящее соседства со львом. Его можно увидеть andante[190] – при этом он смотрит на зрителя или в сторону; иногда он сидит, как ручной послушный зверь; от него, как от Чеширского кота, может остаться одна улыбка, или, напротив, он втискивается всем своим мускулистым туловищем в пышную золоченую раму; его силуэт – на оттисках с парадными экслибрисами или в пластмассовых шарах «made in China» с искусственным снегом – венецианского льва можно встретить всюду. Предстает ли он в естественном для него зверином обличье или фигурально напоминает о себе в различных атрибутах и антураже, каждый раз лев святого Марка – это нечто большее, чем преподносится в любой отдельно взятой трактовке. Оказавшись между двумя Божественными книгами, так же как лев Конельяно – между святыми, житие которых проходит в деяниях или в созерцании, почти неприметный всадник всматривается в величественный пейзаж, который простирается дальше зримых атрибутов чтения – книги и мира. Как будто художник, интуитивно понимая, что нет на свете книг, исчерпывающих все вопросы (как отважился утверждать Маймонид), изобразил на полотне некую третейскую фигуру – символ, соответствующий связующему началу у Абулафии.

Тридцать первый псалом наставляет: «Не будьте как конь, как лошак несмысленный, которых челюсти нужно обуздывать уздою и удилами» (Пс 31, 9). В тридцать втором псалме добавлено: «Ненадежен конь для спасения, не избавит великою силою своею» (Пс 32, 17). Укрощая невежественную тварь, зная, что она не защитит в трудный час, и направляя ее «великую силу» на свершение неизменной и ясной цели, всадник на полотне Конельяно не подчинен суровости Писания и глосс: он создает новый пейзаж из еще не записанных фраз, рожденных памятью и мыслью, – создает текст, который волен сам изменяться и преображаться так же, как страницы с заученными словами и весь мир перелистываются или комментируются пытливым воображением. Исследуя город или книгу, находясь между дольним миром и Божественным Словом, будь то изреченным или начертанным, всадник знает, что ему дана свобода в поиске того, что должно быть дозволено любому читателю. Быть может, в непереводимом, условном языке символики предков у этого искателя ответов – своя роль.

Глава 6. Что такое язык?

За неделю до Рождества 2013 года я сидел за столом в подступающих сумерках и отвечал на письмо. То есть я писал слова, и мне вдруг начало казаться, что они словно ускользают от меня, растворяются в воздухе, не успев попасть на бумагу. Это удивило меня, но не встревожило. Я решил, что просто слишком устал, и дал себе слово завершить работу, как только допишу послание. Сделав усилие, чтобы сосредоточиться, я попытался мысленно составить предложение, которое собирался написать. Я представлял себе суть того, о чем хотел сообщить, но фраза в голове никак не складывалась. Слова бунтовали, отказывались меня слушаться; в отличие от Шалтая-Болтая, у меня не было сил показать им, «кто из нас здесь хозяин». Понадобилось значительное умственное напряжение, прежде чем я сумел кое-как связать пару слов и стройно запечатлеть их на странице. Было чувство, что я ворочаю ложкой в алфавитном супе, но как только пытаюсь что-нибудь выловить, все распадается на несуразные фрагменты. Я вернулся домой и попытался объяснить своему partner, что со мной что-то не так, но обнаружил, что точно так же, как я не мог написать слова, я не могу их и выговорить: получалось лишь мучительное протяжное заикание. Он вызвал «скорую», и через час я оказался в отделении интенсивной терапии, куда попал с инсультом.

Желая убедиться, что я не утратил способность запоминать слова и лишь не могу произносить их вслух, я начал пересказывать про себя фрагменты из книг, которые знал наизусть. Все будто лилось: стихотворные тексты Иоанна Кресты и Эдгара Аллана По, отрывки из Данте и Виктора Гюго, целые куски из Артуро Капдевильи и Густава Шваба отчетливым эхом звучали в темноте больничной палаты. Способность читать меня не покидала, а через пару часов оказалось, что я снова могу писать тексты. Зато когда я попытался поговорить с сестрами, выяснилось, что я все еще заикаюсь. Четыре-пять недель речь оставалась неуверенной, потом это постепенно ушло.