Curiositas. Любопытство

Объяснение Герри, может быть, и верно, но едва ли совершенно. (У Борхеса в детективном рассказе «Смерть и буссоль» комиссар полиции излагает следователю свою версию преступления. «Это правдоподобно, но не интересно, – отвечает следователь. – Вы мне возразите, что действительность не обязана быть интересной. А я вам скажу, что действительность, возможно, и не обязана, но не гипотезы»[200].) Данте мог использовать древнееврейские слова – коль скоро толкователи Библии полагали, что Нимрод говорил на этом языке, – но исказил их, поскольку Нимрод обречен изъясняться невразумительно. Возможно, Данте хотел, чтобы речь исполина была не просто непонятной, но еще и вызывала страх – ведь он знал, что нераскрытые загадки пугают больше, чем явный нонсенс. На Нимрода и его дерзких строителей пало проклятие: они заговорили на путаном языке – который, впрочем, нельзя назвать несуществующим; язык был непонятным, но в нем был заложен смысл. И отголоски этого смысла по-прежнему улавливаются, но теми, кто слушает Нимрода, полноценно не воспринимаются, так что его речь кажется им абсурдной. Проклятие Нимрода в том, что он, не будучи обреченным на немоту, произносит откровения, которые никто не может понять.

Речь Нимрода сама по себе не уникальна. Прежде, спускаясь по кругам Ада, Данте и его наставник уже слышали невразумительные слова, и тогда Вергилий также оставил их без внимания. Вступая в четвертый круг, где терзаются скупцы и расточители, странники встречают Плутоса, покровителя имущих и стража этого круга, который хриплым пронзительным голосом им кричит: «Papé Satàn, papé Satàn aleppe!» Слова Плутоса трактовали как призыв к Сатане: с самого начала многие толкователи воспринимали papé и aleppe как слова-заклинания, некогда образованные, соответственно, от греческого papai и от древнееврейского aleph. Несмотря на возгласы Плутоса, оба поэта проходят мимо него, причем Вергилий презрительно велит греческому божеству пасть наземь, «свившись» наподобие ветрил рухнувшей мачты[201].

Язык может быть нам непонятен, потому что мы никогда его не учили или забыли: и в том и в другом случае предполагается, что когда-то взаимопонимание было возможно. Поиском праязыка ученые занимались издавна и повсеместно. За много веков до эпохи Данте египетский фараон Псамметих, о котором пишет Геродот, решил выяснить, кем были первые люди на земле, и провел эксперимент, не раз повторенный затем другими правителями. Он забрал двух новорожденных из семей простолюдинов и отдал их пастуху, чтобы тот растил их в своей хижине, строго приказав не произносить при младенцах ни слова, но в остальном заботиться о них как положено. Псаммерих хотел узнать, какие первые слова произнесут дети после стадии младенческого лепета. Опыт, как сообщает Геродот, удался. Прошло два года, и дети встретили пастуха словом becos, фригийским – «хлеб». Поэтому Псамметих решил, что первыми людьми на земле были не египтяне, а фригийцы, а первый язык – фригийский[202].

В XII веке примеру Псаммериха последовал император Священной Римской империи Фридрих II (которого Данте поместил в шестом круге Ада с еретиками): он попытался узнать, каким был первый естественный человеческий язык. И нанял несколько кормилиц, которые должны были давать детям грудь и купать их, но разговаривать с младенцами им было нельзя: предполагалось определить, на каком языке сначала заговорят дети – на древнееврейском, греческом, латинском или арабском, или же это будет язык их родителей. Эксперимент не удался: все дети умерли[203].

Невозможность общаться с себе подобными сравнивали с погребением заживо. В своей книге «Пробуждения», пополнившей ныне свод классики, Оливер Сакс описывает случай сорокашестилетнего пациента, которого он называет Леонард Л.: тот стал жертвой так называемой сонной болезни – летаргического энцефалита (encephalitis lethargica), эпидемия которого прошла по Америке в середине 1920-х годов. В 1966 году, когда Сакс впервые повстречался с ним в нью-йоркском госпитале «Маунт-Кармель», Леонард совсем не мог говорить и произвольно двигаться – разве что совершал едва заметные движения правой кистью. Благодаря этому ему удавалось составлять сообщения на небольшой наборной доске – она была его единственным средством общения. Леонард страстно любил читать, хотя страницы книг для него кто-то должен был переворачивать; он даже писал книжные обзоры, которые каждый месяц публиковались в ежемесячном журнале, издававшемся при больнице. Когда их первая встреча подходила к концу, Сакс спросил Леонарда, как бы он описал свои ощущения. С чем их можно сравнить? Леонард составил следующий ответ: «Клетка. Лишение. Как „Пантера“ Рильке». Стихотворение Рильке, написанное в конце 1907-го или весной следующего года, передает состояние того, кто оказался в ловушке немоты: