Curiositas. Любопытство

Представление об изначально едином, общем для всех языке, который распался на множество других, символически связано с современными теориями происхождения нашей способности к вербальному общению. Согласно одной из них (теории «первичности жеста» – в отличие от теории «первичности речи»), мы – подражательные создания: не случайно сложная имитация выполняемых руками действий (например, ударов молотком, если мы хотим попросить, чтобы нам передали инструмент) претерпела у нас эволюцию от пантомимической жестикуляции к ранним формам языка жестов. Эти протознаки, в свою очередь, перешли в проторечь, а сочетание имитирующих жестов и высказываний породило протоязыки, обеспечившие переход от форм общения наших древних предков к первым оформившимся языкам, на которых говорили люди. Теория первичности жеста утверждает, что человек (в отличие от других живых существ) владеет языком, потому что «человеческий мозг подготовлен к восприятию языка в том смысле, что обычный ребенок способен его выучить – усвоить бесконечный словарь, связанный с синтаксисом, обеспечивающим иерархию лексических комбинаций в структурах более высокого уровня, которые при необходимости свободно выражают новый смысл; потомству других видов это недоступно. Ведь люди способны не только выучить существующий язык, но и активно участвовать в формировании новых»[208].

Мозг шимпанзе, чья ДНК на 98,8 процента совпадает с человеческой, отличается от мозга человека не только объемом, но также диапазоном восприятия и степенью участия каждого из его отделов в межнейронных связях и в различных аспектах мозговой деятельности. Шимпанзе может научиться понимать отдельные произносимые слова, но все попытки научить их говорить оканчивались неудачей: у них (как и у других приматов) отсутствуют нейронные механизмы, управляющие голосовым аппаратом. Впрочем, ловкость конечностей помогает им овладевать языком жестов, а также символическим визуальным языком, состоящим из так называемых лексиграмм, – методом чтения и письма, принцип которого «схож с перестановкой магнитных букв на двери холодильника». Карликовый шимпанзе, или бонобо, по кличке Канзи оказался способен освоить 256 таких лексиграмм и строить из них новые комбинации. И все же, несмотря на совершенство таких комбинаций, их построение не является аналогом владения и пользования синтаксисом: ученые приравнивают выдающиеся способности Канзи к уровню развития двухлетнего ребенка, находящегося в обычной языковой среде, – и не более[209]. Возникает вопрос: каким же опытом, пусть даже элементарным, но отличным от опыта ребенка, делится с нами бонобо вроде Канзи? Какой опыт, почерпнутый в окружающем мире, он пытается передать?

В апреле 1917 года Франц Кафка отправил своему другу Максу Броду цикл рассказов; один из них назывался «Отчет для Академии». Он написан от первого лица, причем рассказчик – обезьяна, доставленная с Золотого Берега, где и была поймана, и благодаря успешному обучению превратившаяся в подобие человека; ее языковой диапазон распространяется от условных жестов (к примеру, рукопожатия как «знака открытости») до речи. «Когда надо, хочешь не хочешь, а приходится учиться», – поясняет обезьяна членам Академии. Но несмотря на то что примат способен четко и ясно изложить подробности своего пятилетнего обучения, он все равно знает, что в слова облекается не обезьяний опыт, а восприятие пережитых событий человеческой стороной его «я». «Мои тогдашние обезьяньи переживания я могу передать сейчас только человеческим языком, – сообщает он заинтересованной аудитории, – и значит, не совсем точно». Кафка интуитивно понимал, что если мозг обезьяны биологически не «приспособлен» к языку наравне с мозгом человека, то при любых попытках преобразовать его в «приспособленный» человеческий мозг – в художественном, символическом и даже, можно сказать, в медицинском смысле (как в мире будущего у доктора Моро) – передача вербализованной картины мира глазами животного будет невозможна, так же как человеческий мозг не способен объять мир Божественный (в дантовском представлении) и изобразить его средствами человеческого языка[210]. И в том и в другом случае картина будет искажена.

«Пречеловеченье вместить в слова / Нельзя», – так Данте говорит об увиденном в Раю, и с ним соглашается Фома Аквинский. «Способность видеть Бога принадлежит тварному интеллекту не в силу его природы, но благодаря свету славы, который приводит интеллект в состояние некоей обоженности (in quadam deiformitate)»[211]. Иными словами, высшая благодать может «приспособить» человеческий мозг к Божественному Слову, как процесс учения «приспособил» мозг обезьяны к человеческому языку у Кафки. Впрочем, как бы то ни было, изначальный опыт неизбежно утрачивается при попытке словесно его передать.