Curiositas. Любопытство

Воображение всегда дарит нам новую надежду взамен утраченной или сбывшейся, некий рубеж, казалось бы пока недостижимый, но до которого мы рано или поздно доберемся, – и все это только, чтобы наметить другой, лежащий еще дальше. Мы забываем, что имеем дело с бесконечностью (как пытался забыть Гегель, сужая представление о том, что значимо для истории), и получаем иллюзию, будто все происходящее в мире и в нашей жизни поддается пониманию. Но это сводит круг вопросов об устройстве Вселенной к катехизису, а вопросы бытия – к вероучению. Как утверждает Фёльдени (и Данте с ним бы согласился), наша заветная цель – не утешение, обретенное в том, что кажется разумным и вероятным, а «неосвоенная Сибирь» невозможного, заветное «здесь», которое всегда маячит где-то за горизонтом.

Все, что «по ту сторону», оставляет нам вопросы без ответа, но также подразумевает наличие центра, точки, находясь в которой мы постигаем мир, – положения, позволяющего заявить о превосходстве над чуждыми нам «другими», живущими «там». Греки считали центром мира Дельфы, римляне утверждали, что это Рим, тайное имя которому – «Любовь» (слово Roma, прочитанное в обратную сторону, дает Amor)[299]. Для исламских народов центр мира – Мекка, для иудеев – Иерусалим. В Древнем Китае таким центром считали гору Тайшань, равноудаленную от четырех священных вершин Срединной империи. Индонезийцы видят такой центр на Бали. И если предполагаемый географический центр – источник самобытности для тех, кто назвал его таковым, то все, что «вовне», также наделено отличительными чертами, которые часто ассоциируются с возможной угрозой или опасным влиянием.

Через культурные и торговые связи, в имажинистском или символическом диалоге, происходящее «по ту сторону» воздействует на странников, покинувших свою обитель в центре. Не все они способны на открытость и понимание, которыми отличался персидский мыслитель Абу Рейхан Мухаммед ибн Ахмед аль-Бируни, более известный просто как Аль-Бируни; в X веке, оказавшись в Индии и наблюдая местные религиозные обряды, он заметил: «Индусы в это верят, они так видят». В долгой традиции так называемой империалистической мысли рассматриваются лишь два пути принятия всего внешнего: порабощение и ассимиляция. Вергилий выражает это в словах Анхиса, обращенных к сыну Энею:

Смогут другие создать изваянья живые из бронзы,
Или обличье мужей повторить во мраморе лучше,
Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней
Вычислят иль назовут восходящие звезды, – не спорю:
Римлянин! Ты научись народами править державно —
В этом искусство твое! – налагать условия мира,
Милость покорным являть и смирять войною надменных![300]

В 1955 году Клод Леви-Стросс опубликовал книгу, которая станет широко известна благодаря попытке преодолеть этот «империалистический» взгляд на способы диалога с народами, живущими вне рамок нашей собственной культуры. Находясь среди народов кадивеу, бороро, намбиквара и тупи-кавахиб, Леви-Стросс нашел способ общения и обучения, не подавляющий аборигенов и не переводящий их мировоззрение на язык, свойственный его собственной системе представлений. Описывая свою реакцию на обычный буддистский ритуал, он писал: «Любое усилие с целью понять разрушает предмет, на который оно направлено, превращая его в предмет совершенно иной природы; этот последний требует от нас нового усилия, которое вновь делает из него нечто иное, – и так до тех пор, пока мы не придем к пониманию вечного присутствия, в котором исчезает различие между смыслом и отсутствием смысла, – того самого присутствия, из которого мы вышли. Прошло уже две с половиной тысячи лет с тех пор, как люди открыли и сформулировали эти истины. С того момента в поисках выхода мы открывали одну за другой все двери, но не нашли ничего нового, кроме бесчисленных дополнительных доказательств того вывода, от которого пытались убежать». К этому Леви-Стросс добавляет: «Эта великая религия неведения основана не на нашей неспособности понять. Она свидетельствует о нашем потенциале и поднимает нас до той высоты, на которой истина открывается как двоякая уникальность бытия и познания. В своей великой дерзости она – единственная наряду с марксизмом – сводит метафизическую проблему к вопросу человеческого поведения. Ее разлом проявился на социологическом уровне, поскольку принципиальное различие между Большой и Малой Колесницами заключается в решении ключевого вопроса: зависит или нет спасение личности от спасения человечества в целом»[301].