Curiositas. Любопытство

Можем ли мы хотя бы попытаться ответить на поставленные перед нами в «Государстве» вопросы? Если любая форма правления так или иначе низка, если ни одно общество не может похвастаться этической безупречностью и моральной чистотой, если политика обречена называться бесчестным делом, если любое коллективное начинание рискует распасться вследствие злодеяний и предательства индивидов, можем ли мы надеяться на более или менее мирное сосуществование, приносящее пользу в совместной деятельности и заботе друг о друге? Высказывания Фрасимаха о преимуществах несправедливости – какими бы абсурдными ни казались они читателю – на протяжении веков звучали из уст эксплуататоров при любом социальном устройстве. Такими были аргументы феодалов, работорговцев и тех, кто покупал у них товар, тиранов и диктаторов или дельцов, на которых лежит ответственность за периодические кризисы в экономике. «Добродетели эгоизма», провозглашенные консерваторами, приватизация общественных товаров и услуг, защищаемая международными корпорациями, преимущества неограниченного капитализма, проповедуемые банкирами, – все это перифразы Фрасимаховой максимы: «Справедливость, утверждаю я, это то, что пригодно и сильнейшему»[307].

Парадоксальные выводы Фрасимаха основаны на целом ряде допущений, и в первую очередь на идее кажущейся несправедливости явлений, фактически обусловленных законом природы. Рабство оправдывали постулатом о том, что побежденный не заслуживает привилегий победителя, а чужая раса признавалась ущербной; женоненавистничество оправдывали, превознося достоинства патриархата и распределяя права и роли между полами; гомофобию оправдывали измышленными критериями, определявшими «нормальное» сексуальное поведение мужчин и женщин. В каждом из этих случаев построение различных видов иерархии сопровождалось формированием набора символов и метафор, так что женщинам, например, отводилась пассивная роль (поэтому о домашней деятельности принято было отзываться пренебрежительно, а если уж поощрять ее, то свысока – на этот предрассудок указывала Вирджиния Вулф, называя первейшей задачей женщины «убийство Гения Домашнего очага»), зато роль мужчин считалась активной (потому превозносилась жестокость войн и прочих видов общественной борьбы). И хотя этот принцип не был безусловным – к примеру, у Софокла в трагедии «Эдип в Колоне» царь Эдип рассуждает о различии ролей мужчины и женщины в Греции и в Египте: «Там, говорят, мужчины в теремах / Сидят у кросен, жены ж той порою / Вне дома средства к жизни промышляют», – эти закрепившиеся символические роли все же заставляют ассоциировать женщин с произнесением слов, а мужчин с действием. А значит, и воспринимать их надо как противоположности – не случайно в «Илиаде» борьба прекращается, только когда говорят женские персонажи[308].

Впрочем, по традиции, женщины должны говорить в приватной обстановке; публичные выступления считаются прерогативой мужчин. В «Одиссее» Телемак напоминает матери, Пенелопе, когда та при всех обращается к дерзкому певцу, что говорить «не женское дело, а дело мужа». Но в устах женщины приватное и публичное порой совмещаются. В Дельфах Сивилла вела свои речи, сидя на треножнике и впуская в себя пары пророческого духа Аполлона через вагину, что, по мнению исследователя античности Мэри Бирд, указывает на очевидную связь «уст, которыми вкушают пищу и говорят» с «устами» интимных органов[309].

Принцип патриархальности довлеет даже над индивидуальными чертами общества или города. Яркий тому пример – легенда об именовании Афин. Этот сюжет пересказывает блаженный Августин, ссылаясь на римского историка Марка Теренция Варрона. На месте будущего города появилось вдруг оливковое дерево и забил источник.