Curiositas. Любопытство

А ведь «чего и сколько можно было бы сказать» по этому поводу, пожалуй, вовсе не очевидно. Герда Лернер в своем масштабном исследовании, посвященном происхождению патриархата, доказывала, что так называемое «порабощение женщин» предшествовало образованию классов, и еще во II тысячелетии до н. э. в Месопотамии репродуктивная и сексуальная функции женщин начали восприниматься в потребительском аспекте. По мнению автора, это стало первым случаем «аккумулирования частной собственности». Между мужчинами и женщинами был установлен своеобразный общественный договор, при котором мужчины обеспечивали экономическую поддержку и физическую защиту, а женщины оказывали сексуальные услуги и брали на себя заботы по дому. И хотя в ходе социальных перемен представления о сексуальной роли менялись, договор продолжал действовать, а в подтверждение его правомочности нужны были притчи, отсылавшие к началу начал и объяснявшие высшее происхождение иерархического различения полов – будь то легенда о возникновении Афин, предание о Пандоре или миф о Еве[310].

Симона де Бовуар отмечала, что опасно выделять в патриархальных мифах только те фрагменты, которые легко можно заново истолковать с позиций феминизма. Однако повторные интерпретации и пересказы, пусть даже с обратным вектором, иногда бывают полезны и помогают нам увидеть новые свойства и новые формы соглашений. Например, в женоненавистническом XIII веке, ставшем эпохой Данте, отдельные прорехи и дыры в ткани общества позволяли воображению создавать новые версии фундаментальных сюжетов – таких, которые если и не привели к низвержению патриархальных норм, то, по крайней мере, стали попыткой их перенесения в иные обстоятельства, меняющие их смысл. Для Данте, который неизменно остро воспринимал противоречия между диктатом христианского богословия и собственными этическими представлениями, проблема достижения справедливого равенства всегда насущна и в рамках христианского вероучения касается всех индивидов – как мужчин, так и женщин. Через слова Беатриче и других персонажей, мужских или женских, Данте говорит о вере в то, что потенциал разума, совершенствования логики и просвещения заложен в каждом, а его мера определена благодатью и не зависит от пола. Беатриче объясняет:

И этот строй объемлет, всеединый,
Все естества, что по своим судьбам! —
Вблизи или вдали от их причины.

Они плывут к различным берегам

Великим морем бытия, стремимы
Своим позывом, что ведет их сам[311].

Хотя в мире Данте из положения каждого индивида (будь то крестьянин или царица, папа или воин, жена или муж) следуют определенные права и обязанности, которые каждый человек по своей воле может соблюдать или отвергнуть, жизнь как мужчин, так и женщин подчинена единым нравственным нормам, которым они должны следовать или расплачиваться за их неисполнение. И женщины и мужчины задаются глобальными вопросами человеческой жизни и осознают, что многое, о чем мы желаем знать, лежит за пределами нашего кругозора.

Неприметная, эфемерная, исполненная любви душа, называющая себя Пия, которую Данте встречает в Чистилище среди поздно раскаявшихся грешников, произносит в одной из семи коротких строк своего рассказа: «Я в Сьене жизнь, в Маремме смерть нашла». Историки без особого успеха спорили, не изображена ли в образе Пии некая Сапия, убитая своим мужем, который вытолкнул ее из окна не то из ревности, не то потому, что захотел жениться на другой. Обращаясь к Данте, она умоляет помнить ее, но сначала сочувственно замечает, что поэт утомлен будет «тягостями путевыми» и ему потребуется покой. В истории Пии важно не то, что она пострадала от руки мужчины, а отзывчивость ее души, стремящейся в некотором смысле уравновесить свершенное в прошлом злодеяние[312].