Да

Уже кончив школу, Волгушев как-то обнаружил, что отец на странице Вконтакте выкладывает свои старые и новые стихи, делится суждениями о политике и экономике. Прочитав все это взрослыми глазами, Волгушев так оторопел, что, отложив телефон, проговорил вслух: «Да он же идиот», – первый раз в жизни всерьез и не от избытка чувств.

– Такие плохие стихи? – с сочувствием спросила Настя.

Волгушев пожал плечами:

– А бог знает. Скорее, просто странно чувствовать, что тебя создали из ничего два каких-то случайных балбеса.

Они зигзагами ходили по аллеям, мельком оглядывая неброские памятники, пристально рассматривая изящные довоенные и уродливые времен независимости. Помпезнее всех и всех скучнее лежали писатели. Круглые, редко квадратные невыразительные упитанные физиономии зачем-то были перенесены художниками с фотореалистической точностью. Писатели к тому же были все неизвестные и, судя по тупой серости надгробий, один другого скучнее. Поинтереснее были улегшиеся на аллее у забора еврейские женщины сталинских времен. У них не было должностей под именами, зато по всем плакали оставшиеся на этом свете дети, внуки и друзья. «Тещи чьи-то», – сочувственно сказала на это замечание Волгушева Настя. За бодрой пузатой церковкой в тенистой части кладбища лежали вперемешку безвестные дореволюционные семёны, самуилы и стефаны, уже как будто без разбора, кто православный, кто нет. У многих буквы были так затерты временем («Будто ангелы слишком много раз приходили протереть надпись и вспомнить, как зовут клиента». – «Ах! Как поэтично! Это из какого писателя?» – «Таких плохих писателей я не читаю»), что из имени можно было разобрать только пару букв. Эти могилы были самыми притягательными.

– Умрем, полностью забудемся, а все-таки что-то от нас останется.

– Н-да-а, все так. Слушай, а кофе тут нигде не купить?

В кофейне на проспекте все столики были заняты скучающими программистами, которые в ноутбуках лениво листали альбомы фотографий. На улице столики были заняты уже красиво наряженными девушками, которые сидели по две и с совершенно непроницаемым видом зыркали по сторонам.

Дошли до рынка и пообедали супом в фошной. Пока ждали заказ, заглянули в соседнюю шаурмичную, и Волгушев шепотом предложил Насте лизнуть выставленные маслянистые пирожные, пока продавец не видит. Перед ними стояла девушка в костюме, похожем на мягкую бежевую пижаму, и, услышав это, в ужасе обернулась. На десерт тут же купили у последних продавцов фруктов по большому персику, помыли их в туалете ресторана в национальном стиле и на ходу, обливаясь соком, съели. Когда Волгушеву уже показалось, что он Настю перекармливает, она предложила зайти в KFC «за котлетками» («ну, наггетсы – они же на самом деле котлетки»), чтобы «было что есть по дороге». Перед ними вышли два аккуратно-растрепанно одетых юноши, один другому сказал: «Кали ты едзеш у Дана Молл, тады табе у други бок», – а второй, все так же следуя за ним прочь от метро, ответил: «Я тебя немножечко не понял». «Период белорусского языка, через две недели кончится», – подумал Волгушев, но вслух ничего не сказал.

У скульптуры, посвященной тому, как два ниже пояса голых ребенка передавали друг другу через лужу трусы, им вышла навстречу компания подростков. Подростки увидели скульптуру, видимо, впервые в жизни. «Это что такое!» – воскликнул мальчик и ругнулся. «Это насилие», – флегматично ответила девочка.

Из «Санты» на Богдановича вышел едва открывший плечом туго шедшую дверь школьник с доской наперевес. Испод доски был золоченый. Они зашли в секонд, и Настя чуть было не купила потертый и тяжелый фрак, который на ней сидел идеально и делал похожей на модного пингвина.

Они таращились на вывески.

– «Пан пёс». Какое дурацкое название.

– А какое лучше было бы?

– «Ёж твою мать».

– Пикантно. Я бы назвал «Господин хороший».

– А цветочный?

– Конечно, «Простите, извините».

– А этот фитнес-клуб?

– «Орех и персик»? Поняла?

– Отвратительно! Мне кажется, такие шутки на первом свидании шутить нельзя.

Они полюбовались, как кто-то поставил пустую пивную бутылку в рогатину ветвей дерева – теперь в ней преломлялось солнце, как в мутном от времени церковном витраже, – и свернули во дворы. На пустырьке посреди песка, волнами улегшегося после ночного дождя, два кота деловито ходили по мотоциклу и распаковывали его из чехла.

Настя показала, в каком доме пару лет назад снимала комнату. Дом ремонтировали. Он был затянут металлическими лесами, а у дальнего подъезда лежали штабелями такие свежие доски, что, казалось, пахучей смолой их кто-то специально полил, как душат духами платки и подушки. В кустах возилась женщина, выпалывавшая сорняки. На горячем асфальте прямо под окном спал, вытянувшись, будто выстиранный, кот. На клумбе лежала огромная пластмассовая лейка, словно уснувший слоненок.

На бульваре Шевченко на скамейке сидела старушка в леопардовом пальто и, отставив руку с сигаретой, читала разложенную на коленях книгу.

– Это мое будущее, – с придыханием сказала Настя.