Да

Он вернулся в магазин, развалился в кресле с телефоном и часа два слушал по кругу с пластинки «Щелкунчика». Каждый раз, когда нужно было вставать поворачивать пластинку, он заодно делал глоток из бутылки вина и кусал большой сухой фалафель. Уже в темноте, дав себе зарок, что если – если она – если только она сегодня вдруг сюда заглянет – и вот в тот момент, когда он смог в голове договорить зарок до конца, в дверях оказалась Настя. Она тоже была подвыпившая и, давясь от смеха, отчаянно жестикулировала по-дирижерски. Играло как раз па-де-де, все было уморительно и волшебно.

– Ну чего, продолжайте.

– Я устала, – она тяжело вздохнула. – У вас глаза, что ли, красные?

– Ветром надуло. Вы туда или сюда?

– Я туда, – она указала пальцем вверх и опять вздохнула.

– Что ж, до завтра.

– До завтра.

– Погодите.

Она повернулась в дверях.

– Вспомнил – у меня завтра выходной.

Развела руками с улыбкой. У него пересохло горло.

– Может, хотите завтра пойти погулять? Погода вон какая.

– Завтра?

Глянула на телефон.

– Ну, уже сегодня, наверное. Если у вас дела, то, конечно… Просто подумал…

Он не успел забрать слова назад.

– Пойдем! А куда?

– Встречаемся в четыре на военном кладбище, а там посмотрим.

– У-у-у, как загадочно.

Повисла пауза.

– Если хотите, можем перейти на ты. Если хочешь. Настя.

– Хочу, Петя, – ответила она и немного присела в поклоне.

Потом она вышла и закрыла за собой дверь, а Волгушев закрыл лицо руками и беззвучно кричал добрых полминуты.

III.

Стояла страшная жара. Когда Волгушев подходил к кладбищу, сердце уже не стучало даже, а словно ведрами окатывало его кровью к голове и обратно. Впереди подросток раскурил вейп. Наплыло облако ванили, и тут Волгушев увидел Настю. Она стояла у ближайшего ко входу дерева и зевала.

– Такой памятник уродливый, – сказала она, когда они поздоровались.

«А для нее все это совсем не страшно, – с тоской подумал Волгушев. – От меня-то ее не шатает».

– Что-то я не то несу, – Настя хлопнула себя по губам и отчетливо покраснела. Потом она опять нервно зевнула и показала, что прятала за спиной:

– Это мое худи для выхода в люди. Часто здесь бываешь?

– Да ни разу не был.

– Я тоже столько читала про свидания на кладбище, а сама ни разу не ходила. Как думаешь, почему их вообще назначают?

Он пожал плечами:

– Может, больше негде? Василий Розанов в молодости два года прожил в городе, где для прогулок годилось только кладбище. Женился и весь медовый месяц гулял с женой среди могил.

– И как у них сложилось?

– Плохо, конечно! Просто ужасно!

Они рассмеялись, и Волгушев впервые ясно понял, что это не сон, все взаправду. Они пошли гулять.

– Надеюсь, у тебя нет каких-нибудь трагических историй для кладбища? – с опаской спросила Настя.

– Из собственной жизни? Да я даже на похоронах ни разу не был.

Настя, деловито вышагивая мимо могил, рассказала про похороны бабушки, на которых была в одиннадцатом классе:

– Было довольно скучно, но мило. Совсем не страшно, уж точно. Мама с папой все время под ручку стояли, как молодожены.

Ее родители развелись лет за пять до того.

– Никаких скандалов не устраивали, я после развода с папой даже больше времени стала проводить, чем раньше. Только мама начала без конца вспоминать, какие у нее чудесные парни были до папы, и какая она дура, что за него вышла. Кто они? Папа – гитарист, а мама преподает танцы.

Ее отец был человеком широких жестов, но не таких широких, чтобы их можно было прямо пересказать первому встречному и удивить («Ну, как-то он подарил мне огромного, просто гигантского плюшевого медведя. Да, он поместился в дверной проем, почему ты спрашиваешь?»), а скорее таких, что, кроме этих жестов, о нем дочери и вспомнить было нечего. Раз в пару месяцев он дарил Насте пару сотен долларов «на что-нибудь красивое».

Волгушев рассказал про своих родителей. Его мать была учительницей, а папа – поэтом-бизнесменом. На самом деле бизнесменом был брат отца, но и ему перепадало. Сколько Волгушев себя помнил, родители были в какой-то стадии ссоры, скандала или развода, поэтому историю их знакомства и вообще того периода, когда они по какой-то причине любили друг друга до такой степени, что решили пожениться и даже завести ребенка, он знал лишь в виде облака слов и ассоциаций. «Институт». «Баскетбол». Фотография в советском загсе, где молодая мама и молодой папа стоят в неестественных позах, а у отца, ко всему, костюм не по размеру. Эта же фотография много лет спустя – в пакете с другими фотографиями, только отец уже оторван и мать в фате подает руку паре фаланг, торчащих из неровного белого краешка бумаги.

Разговоры в доме все время были в том духе, что отец вот-вот напишет нечто сверхсовременное, какой-то такой, что ли, роман и прославится. А когда отец в Петины 12 лет ушел из дома, разговоры резко оборвались – как будто оттого и ушел, что не написал.