Да помолчи уже, наконец. О чем мы говорим, когда говорим о любви

– Братья Мэддокс. Они убили девушку, ее звали Арлин Хабли, в тех местах, где я выросла. Отрезали ей голову и выбросили тело в реку Кле-Элум. Это случилось, когда я была совсем девочкой.

– Ты меня выведешь, – говорит он.

Я смотрю на речку. Я там, с открытыми глазами, лицом вниз, уставилась в мох на дне, мертвая.

– Не понимаю, что с тобой, – говорит он по пути домой. – Ты меня выводишь с каждой минутой.

Сказать ему мне нечего.

Он пытается сосредоточиться на дороге. Но все время поглядывает в зеркало заднего вида.

Все он понимает.

Стюарт уверен, что в это утро дал мне поспать. Но я проснулась задолго до звонка будильника. Лежала на другом краю кровати, подальше от его волосатых ног, и думала.

Он отправляет Дина в школу, а потом бреется, одевается и уходит на работу. Дважды он заглядывает и покашливает. Но я не открываю глаз.

На кухне нахожу от него записку с подписью «Люблю».

Завтракаю в закутке, пью кофе и кладу на записку свое кольцо. Смотрю на газету, кручу ее на столе так и этак. Потом придвигаю ее ближе и читаю, что там написано. Пишут, что труп опознан. Но для этого потребовалось его обследовать, что-то в него воткнуть, что-то вырезать, что-то измерить, что-то снова вложить внутрь и зашить.

Я долго сижу с газетой в руках и думаю. Потом звоню в парикмахерскую, записываюсь к мастеру.

Я сижу под сушкой с журналом на коленях, протянув руку Марни, которая делает мне маникюр.

– Мне завтра на похороны, – говорю я.

– Я так сочувствую, – говорит Марни.

– Это было убийство, – говорю я.

– Это всего хуже, – говорит Марни.

– Мы были не слишком близки, – говорю я. – Но сама понимаешь.

– Все сделаем в лучшем виде, – говорит Марни.

Вечером я стелю себе на диване, а наутро встаю первой. Ставлю воду и варю кофе, пока он бреется.

Он появляется на пороге кухни, полотенце на голых плечах, прикидывает, что к чему.

– Вот кофе, – говорю. – Яичница будет через минуту.

Я бужу Дина, и мы едим втроем. Всякий раз, когда Стюарт смотрит на меня, спрашиваю Дина: еще молока, еще тоста и т. п.

– Я тебе сегодня позвоню, – говорит Стюарт на пороге, открывая дверь.

Я говорю:

– Меня, наверное, сегодня не будет дома.

– Ладно, – говорит он. – Конечно.

Я тщательно одеваюсь. Примеряю шляпу, смотрю на себя в зеркало. Пишу записку Дину.

Солнышко, мама будет занята днем, но подойдет позже. Будь дома или на дворе, пока кто-нибудь из нас не вернется.

Люблю,

Мама

Я смотрю на слово «люблю», а потом подчеркиваю его. Потом вижу «на дворе». Это одно слово или два?

Еду по сельской местности, между полей овса и сахарной свеклы, мимо яблоневых садов и коров на пастбищах. Потом все меняется: скорее хибары, чем фермы, вместо садов – лес. После – горы, а справа, далеко внизу, иногда виднеется река Начес.

За мной пристраивается зеленый пикап и не отстает много миль. Я раз за разом сбрасываю скорость в неподходящий момент в надежде, что обгонит. Потом жму на газ. Но тоже в неподходящее время. Вцепляюсь в руль до боли в пальцах.

На длинном открытом куске дороги пикап меня обходит. Но сперва немного едет рядом, за рулем – короткостриженый мужчина в синей рабочей рубахе. Мы оглядываем друг друга. Потом он машет рукой, жмет на клаксон и проезжает вперед.

Я сбрасываю скорость, выискивая местечко. Съезжаю с дороги и глушу мотор. Внизу, под деревьями, слышно реку. Потом слышу, как возвращается пикап.

Я запираю дверцы и поднимаю стекла.

– Ты в порядке? – говорит мужчина. Стучит в стекло. – У тебя все хорошо? – Он облокачивается на дверцу и придвигает лицо к стеклу.

Я не свожу с него глаз. Не представляю, что еще мне делать.

– У тебя там все в порядке? Ты чего вся задраилась?

Я мотаю головой.

– Опусти стекло. – Он качает головой, смотрит на дорогу, потом снова на меня. – Опусти сейчас же.

– Я вас прошу, – говорю я. – Мне нужно ехать.

– Открой дверь, – говорит он, как будто не слышал. – Ты там задохнешься.

Он смотрит на мою грудь, на мои ноги. Точно знаю, что смотрит.

– Эй, лапочка, – говорит он. – Я ж только помочь хочу.

Гроб закрытый и опрыскан цветочными дезодорантами. Орган начинает играть, едва я сажусь. Входят люди, рассаживаются. Вот какой-то паренек в клешах и желтой рубашке с короткими рукавами. Открывается дверь, и входит семья, вместе направляются к занавешенным местам сбоку. Все устраиваются, скрипят стулья. Тут же красивый блондин в красивом темном костюме встает и просит нас склонить головы. Читает молитву за нас, живущих, а закончив, произносит молитву за душу усопшей.

Вместе с остальными я прохожу мимо гроба. Потом выхожу на парадное крыльцо, на дневное солнышко. Впереди, прихрамывая, спускается женщина. На тротуаре оглядывается.

– Ну, этого-то поймали, – говорит она. – Если кому в утешение. Арестовали сегодня утром. Я слышала по радио перед тем, как выйти. Мальчишка местный, городской.

Мы проходим несколько шагов по раскаленному асфальту. Народ заводит машины. Я вытягиваю руку и хватаюсь за паркометр. Полированные колпаки и полированные бамперы. В голове плывет.

Я говорю: