Да помолчи уже, наконец. О чем мы говорим, когда говорим о любви

– Понимаешь, врезал, – сказал охранник. – В брюхо попал. Он башку уронил и задрожал так. Дрожит весь. А пацан знай палит. Я будто опять в Корее очутился. В общем, выстрелил еще раз – но мимо. Тут оленище опять в кусты. Но ей-богу, ему уже даже фыркнуть нечем. Пацан все, к черту, патроны зазря потратил. Но я знатно влепил. Засадил ему прямо в кишки. Вот в каком смысле врезал.

– А дальше что? – сказал малый с газетой. Он скатал газету в трубку и похлопывал ею себя по колену. – Что дальше-то? Вы ж его выследили, поди. Они в такие места подыхать уходят – не доберешься.

– Но ты по следу-то пошел? – спросил тот, что постарше, хотя это и не прозвучало как вопрос.

– Пошел. Мы с пацаном за ним пошли. Но с пацана толку ноль. Его травило всю дорогу, еле телепались. Вот стоеросина-то.

Тут охраннику пришлось хохотнуть, вспоминая ситуацию:

– Всю ночь пиво хлестать и за юбками бегать, а потом, я, мол, на оленя пойду. Сейчас-то из него дурь повыветрилась, видит Бог. Но по следу-то мы, конечно, пошли. И след ведь хороший: на земле кровища, на листьях кровища. Везде кровища. Сроду не видел, чтоб в одном олене столько крови было. Не знаю, как он, поганец, на ногах держался.

– Их иной раз надолго хватает, – сказал малый с газетой. – Всегда в таких местах подыхают, что и не подберешься.

– Я пацана обложил за то, что он промазал, он давай огрызаться. Тогда уж я ему и съездил. Сюда вот. – Охранник показал у себя пониже виска и ухмыльнулся. – Навешал ему лещей, пацану этому сучьему. Он молодой еще – ему полезно. В общем, стемнело уже, какое там по следу идти, да еще пацан тормозит – блюет и все такое.

– Ну, теперь-то уж этого оленя койоты доедают, – сказал малый с газетой. – А заодно и вороны с канюками.

Он развернул газету, разгладил ее и положил рядом с собой. Опять поменял ноги. Оглядел нас всех и покачал головой.

Мужик постарше, развернувшись на стуле, смотрел в окно. Закурил.

– Пожалуй, – согласился охранник. – И ведь жалко. Большой был, матерый, сукин сын. Так что, Билл, мой тебе ответ такой: и подбил я оленя, и не подбил. Но без дичи на столе все-таки не остались. Потому что старик, оказывается, тем временем однолетку добыл. Уже его в лагерь притащил, освежевал, начисто выпотрошил, печенку, сердце, почки в бумагу вощеную завернул и в холодильник закинул. Ведь однолетка. Маленький, падла. Но старик прямо цвел.

Охранник оглядел парикмахерскую, будто припоминая, как было дело. Потом взял свою зубочистку и снова сунул в рот.

Мужик постарше отложил сигарету и повернулся к охраннику. Вздохнул поглубже и сказал:

– Ты сейчас там должен быть, того оленя искать, а не подстригаться ходить.

– Ты со мной так не разговаривай, – сказал охранник. – Пердун старый. Знаешь, я тебя где видел.

– Сам я тебя видел, – сказал старик.

– Хорош, парни. Вы у меня в парикмахерской, – сказал парикмахер.

– Это тебе надо лещей навешать, – сказал старик.

– А ты рискни, – сказал охранник.

– Чарльз, – сказал парикмахер.

Парикмахер положил расческу и ножницы под зеркало, а руки – мне на плечи, будто думал, что я из кресла ринусь в гущу перепалки.

– Альберт, я стригу Чарльза и его мальчика уже много лет. Прекрати, пожалуйста.

Парикмахер переводил взгляд с одного на другого, не убирая рук с моих плеч.

– На улице разбирайтесь, – сказал малый с газетой, покраснев и с какой-то надеждой.

– Все, хватит, – сказал парикмахер. – Чарльз, я по этому поводу больше ничего слышать не хочу. Альберт, твоя очередь следующая. Так, – парикмахер повернулся к малому с газетой, – а вас, мистер, я знать не знаю, но вы уж будьте ласковы, не встревайте.

Охранник встал. Сказал:

– Зайду-ка я попозже. Сегодня общество оставляет желать лучшего.

Он вышел и захлопнул за собой дверь. Громко.

Старик сидел, курил свою сигарету. Глядел в окно. Рассматривал что-то на тыле кисти. Встал, надел шляпу.

– Извини, Билл, – сказал он. – Потерплю еще несколько дней.

– Все в порядке, Альберт, – ответил парикмахер.

Когда старик вышел, парикмахер, отступив к окну, посмотрел ему вслед.

– Альберт умирает от эмфиземы, – проговорил он у окна. – Мы раньше вместе на рыбалку ходили. Всему-всему он меня научил про лосося, от и до. Женщины. У старика от них отбою не было. Ну, тут он раскипятился, конечно. Хотя, честно говоря, его довели.

Парню с газетой не сиделось на месте. Он встал, походил туда-сюда, останавливаясь и разглядывая все подряд: вешалку для шляп, фотографии Билла и его друзей, рекламный календарь строительного магазина с видами природы на каждый месяц – он перелистал его весь. И даже, встав перед лицензией Билла, долго в нее вчитывался. Потом повернулся и сказал:

– Я тоже пойду. – И, сказано – сделано, вышел.

– Ну что, мне тебя достригать или как? – сказал парикмахер, как будто все это случилось из-за меня.

Парикмахер повернул меня в кресле лицом к зеркалу. Положил ладони по бокам моей головы. Последний раз установил ее как положено, а потом наклонил свою голову к моей.

Мы вместе смотрели в зеркало. Его руки по-прежнему обрамляли мое лицо.

Я смотрел на себя, и он смотрел на меня. Но если что-то и высмотрел, от комментариев воздержался.