Да помолчи уже, наконец. О чем мы говорим, когда говорим о любви

– Я буду разговаривать из спальни. Так что, пожалуйста, положи трубку, когда я там возьму. Я услышу, так что положи, когда я скажу.

Он взял трубку. Вера вышла. Он держал трубку возле уха и слушал. Ничего не слышно. Потом откашлялся мужчина. Потом Вера взяла другой телефон. Крикнула:

– О’кей, Берт! Я взяла трубку, Берт.

Он положил трубку и постоял, глядя на нее. Открыл ящик со столовым серебром, пошерудил там. Открыл другой. Заглянул в мойку. Сходил в столовую, вернулся с разделочным ножом. Подержал его под горячей водой, пока жир не смылся. Потом вытер лезвие рукавом. Подошел к телефону, согнул провод пополам и перерезал без всяких усилий. Осмотрел концы шнура. И засунул телефон обратно за сковородку.

Пришла Вера. Сказала:

– Телефон отключился. Ты что-то сделал с телефоном?

Посмотрела на аппарат. Подняла его со стойки.

– Сукин ты сын! – закричала она. – Пошел вон! Вон! Катись, откуда пришел! – Она трясла перед ним телефоном. – Хватит с меня! Я пойду в суд и оформлю запрет, чтоб тебя и близко сюда не подпускали, вот что я сделаю!

Телефон дзинькнул, когда она шваркнула его на стойку.

– Я пойду к соседям и вызову полицию, если ты сейчас же не уберешься!

Он взял пепельницу. Держал ее за край. Застыл с ней, как будто собирался метнуть диск.

– Пожалуйста, не надо, – сказала она. – Это же наша пепельница.

Он вышел через заднюю дверь. Ему смутно представлялось, что он смог что-то доказать. Он надеялся, что сумел что-то ясно выразить. Главное, скоро у них будет серьезный разговор. Есть вещи, о которых нужно поговорить, важные вещи, которые нужно обсудить. Они поговорят снова. Может быть, после праздников, когда все войдет в русло. Он ей скажет, что эта пепельница, черт бы ее драл, это, черт его дери, блюдо, например.

Он обошел пирог на асфальте и сел в машину. Завел мотор и дал задний ход. Было трудновато, пока он не положил пепельницу на сиденье.

Покой [64]

Я зашел постричься. Уже сидел в кресле. А напротив меня, вдоль стенки, ждали еще трое мужчин. Двоих я раньше не видел. Но у третьего лицо было знакомое, хотя и не вспоминалось откуда. Я все поглядывал на него, пока парикмахер колдовал над моей головой. Мужчина ковырял во рту зубочисткой. Здоровенный мужик, волосы короткие, вьющиеся. И вдруг он мне увиделся: в форме, в фуражке, зоркие глазки обшаривают вестибюль банка.

Из оставшихся двоих один был заметно старше, с густой курчавой сединой. Он курил. У третьего, хоть и не очень-то старого, макушка была совсем лысая, но по бокам волосы свисали на уши. Этот был в ботинках лесоруба, и его штаны лоснились от машинного масла.

Парикмахер положил мне руку на затылок, чтобы поудачнее меня развернуть. Потом спросил у охранника:

– Что, завалил оленя, Чарльз?

Этот парикмахер мне нравился. Мы были не настолько знакомы, чтобы звать друг друга по имени. Но когда я заходил постричься, он меня узнавал. Он знал, что раньше я увлекался рыбалкой. Так что мы говорили о рыбалке. Чтобы он был охотником, не думаю. Но поддержать разговор мог на любую тему. В этом смысле он был хороший парикмахер.

– Тут, Билл, целая история. Черт-те что! – сказал охранник. Вытащил изо рта зубочистку и сунул ее в пепельницу. Покачал головой. – Вроде и завалил, а вроде – не завалил. Так что на твой вопрос – и да и нет.

Мне не понравился его голос. Не подходил он охраннику. Не такого голоса стоило ожидать.

Двое остальных подняли на него глаза. Старший был занят тем, что листал журнал и курил, а тот, что помладше, смотрел газету. Оба отложили свое чтение и стали слушать охранника.

– Давай, Чарльз, – сказал парикмахер. – Выкладывай.

Он снова повернул мою голову и опять защелкал ножницами.

– Мы на Фикл-Ридж ходили. Мой старик и я с пацаном. На тропах там охотились. В начале одной старик засел, мы с пацаном – в другой. У пацана бодун, черт его дери. Аж жабры у пацана зеленые, и весь день воду хлещет – и свою, и мою. Уже за полдень перевалило, а мы там с рассвета. Но надеялись еще. Так прикинули, что снизу охотники оленей на нас сгонят. Короче, засели мы за какой-то колодой, за распадком следим – и тут из долины, снизу, слышим выстрелы.

– Там фруктовые сады внизу, – сказал малый с газетой. Он без конца ерзал. Закинет одну ногу на колено, покачает немного ботинком и меняет ногу. – Они там шастают, олени эти.

– Точно, – подтвердил охранник. – Забредают, стервы, туда по ночам и яблочки зеленые жрут. В общем, слышно – стреляют. Мы себе сидим, и тут из подлеска вылетает матерый такой олень – меньше чем в сотне ярдов от нас. Мы с пацаном его, конечно, в одну и ту же секунду увидели. Пацан хлоп на землю – и давай палить. Дубина. А этой скотине старой – хоть бы хны. Ему-то пацан до лампочки, как выяснилось. Но стреляют откуда – он не поймет. Не знает, куда сигануть. Тут я пальнул. Да в суматохе этой просто ему врезал.

– Врезал? – сказал парикмахер.