Да помолчи уже, наконец. О чем мы говорим, когда говорим о любви

Первый год все шло нормально. По ночам мне удавалось подрабатывать, и на жизнь нам жаловаться не приходилось. Мы строили планы. А потом однажды утром, ну не знаю. Я как раз закончил класть плитку в ванной, в одном из номеров, и тут заходит эта мексиканочка – прибраться. И наняла-то ее Холли. И не то чтобы я до этого случая вообще внимание на нее обращал, хотя, конечно, мы с ней здоровались. Помню, звала она меня – мистер.

В общем, так себе история.

Вот с того самого утра я и начал обращать на нее внимание. Аккуратная такая девчушка, и зубки ровные и белые. Нравился мне ее рот.

Она меня начала называть по имени.

Однажды утром я чинил душ в одной из ванных, и тут она заходит и включает телевизор. Они все так делают. В смысле, горничные. В смысле, когда убираются. Я отложил работу и вышел из ванной. И она так удивилась, когда меня увидела. И улыбается, и называет меня по имени.

В общем, после того как она назвала меня по имени, мы и оказались в постели.

– Холли, у тебя и сейчас с чувством собственного достоинства все в порядке, – говорю я. – Таких, как ты, нет и не будет. Перестань, Холли.

Она качает головой.

– Как будто умерло во мне что-то, – говорит она. – Болело-болело, а теперь уже и не болит. Ты что-то такое убил во мне; как будто взял топор и убил. И осталось одно сплошное свинство.

Она допивает последний глоток. И начинает плакать. Я пытаюсь ее обнять. Но все без толку.

Я наливаю по новой и выглядываю из окна.

Перед конторой припарковались два автомобиля с нездешними номерами; водители стоят возле двери и о чем-то разговаривают. Один договаривает какую-то фразу, окидывает взглядом запертые двери и трет подбородок. Еще с ними женщина, прижалась лицом к стеклу, прикрыла ладонью глаза и смотрит внутрь. Потом дергает дверь.

Внизу начинает звонить телефон.

– Даже сейчас, в постели, ты думал о ней, – говорит Холли. – Дуэйн, так от этого больно.

Она берет у меня из рук стакан.

– Холли, – говорю я.

– Это правда, Дуэйн, – говорит она. – Только не надо со мной спорить, – говорит она.

Холли принимается ходить взад-вперед по комнате, в трусах и в лифчике, со стаканом в руке.

– Ты разрушил нашу семью, – говорит она. – Знаешь, что ты убил? Ты убил доверие.

Я встаю на колени и начинаю просить прощения. А сам думаю о Хуаните. Просто кошмар. Не знаю, куда я качусь и куда вообще катится весь этот мир.

– Холли, милая, – говорю, – я тебя люблю.

На площадке кто-то сигналит, перестает, потом начинает снова.

Холли утирает глаза.

– Сделай мне еще, – говорит она. – Этот какой-то водянистый. И пусть, твари, сигналят, хоть обсигналятся. Плевать. Я уезжаю в Неваду.

– Не надо в Неваду, – говорю. – Ты что, ненормальная? – говорю я.

– Нормальней не бывает, – говорит она. – И с Невадой тоже все нормально. А ты оставайся здесь со своей уборщицей. А я уезжаю в Неваду. А если не уеду, то башку себе расшибу.

– Холли! – говорю я.

– Тридцать лет как Холли! – говорит она.

Она садится на диван, подбирает ноги и упирается в них подбородком.

– Плесни мне еще, сукин ты сын, – говорит она. – Нахер этих сигнальщиков, – говорит она. – Пускай валят в «Трэвелодж», там и свинничают. Там, что ли, твоя уборщица теперь прибирается? Налей мне еще, ты, говнюк!

Она поджимает губы и смотрит на меня как на пустое место.

Пить прикольно. Если подумать, все наши жизненно важные решения принимались по пьяни. Даже когда мы обсуждали, как бы нам пить поменьше, сидели мы при этом, как правило, за кухонным столом или снаружи, за летним столиком, с вискарем или с шестеркой пива. А когда решали, стоит ли нам перебираться сюда и наниматься в мотель управляющими, то вообще пили две ночи кряду, пока не взвесили все за и против.

Я выливаю в стаканы остатки «Тичерза», добавляю льда и чуть-чуть воды.

Холли встает с дивана и вытягивается поперек кровати.

– А на этой кровати ты с ней тоже? – говорит она.

Мне сказать нечего. Все слова кончились. Я протягиваю ей стакан и сажусь в кресло. Потягиваю виски и думаю, что как раньше уже не будет никогда.

– Дуэйн? – говорит она.

– Холли?

Сердце у меня застыло. Я жду.

Холли я любил больше всего на свете.

С Хуанитой у нас бывало пять дней в неделю, между десятью и одиннадцатью часами. В любом из номеров, в какой она зайдет, чтобы начать уборку. Я просто заходил в тот же номер и запирал за собой дверь.

Но чаще всего в одиннадцатом. Одиннадцатый был у нас счастливый номер.

Получалось очень здорово, но быстро. Хорошо было.

Мне кажется, Холли стоило бы закрыть на это глаза. Мне кажется, ей стоило бы по крайней мере попытаться.

А я – я по-прежнему работал ночами. Работа была – не бей лежачего. Но все уже тогда пошло наперекосяк, и чем дальше, тем больше. Что-то в нас такое сломалось.

Я перестал чистить бассейн. И он так зарос этой зеленой дрянью, что постояльцы совсем перестали им пользоваться. Я ни кранов больше не чинил, ни плитку не клал и ничего не подкрашивал. Ну, если честно, бухали мы не по-детски. А когда пьешь, времени и сил на это уходит немерено, если, конечно, берешься за это дело всерьез.