Да помолчи уже, наконец. О чем мы говорим, когда говорим о любви

Холли с гостями тоже стала работать не так, как раньше. И брала с них то больше, то меньше, чем положено. Поселит иной раз троих человек в комнату с одной койкой, а иной раз – одного в номер с люксовым лежбищем. Ну и начались, конечно, жалобы, а иной раз дело доходило и до скандала. Народ собирал вещички и перебирался в другое какое-нибудь место.

Потом пришло письмо из головной конторы. Потом другое, с официальным уведомлением.

Звонки телефонные. Кого-то они там отправляют к нам из города.

Но нам на все это было уже плевать. Такие дела. Мы знали, что дни наши сочтены. Мы облажались, и оставалось только ждать, когда нас выставят.

Холли умница. Она первая это поняла.

Вот мы и проснулись в субботу утром, после того как всю ночь пытались разобраться, что к чему. Открыли глаза и повернулись друг к другу, чтобы как следует друг на друга посмотреть. И оба все поняли. Мы дошли до какой-то черты, и теперь нужно было придумать, с чего начать заново.

Мы встали, оделись, выпили кофе и решили, что нужно поговорить. И чтобы никто не мешал. Никаких звонков. И постояльцев.

Вот тут я и достал «Тичерз». Мы заперли лавочку и пошли наверх со стаканами, бутылками и льдом. Для начала мы посмотрели телик, цветной, порезвились немного и послушали, как надрывается внизу телефон. А на закусь – сходили вниз и вытащили из автомата чипсов с сыром.

Прикольно, что теперь, когда мы поняли, что все уже произошло, произойти могло все, что угодно.

– Пока мы еще не поженились и были совсем дети? – говорит Холли. – Когда у нас были большие планы и надежды? Ты помнишь?

Она сидела на кровати, обхватив колени, со стаканом в руках.

– Помню, Холли.

– А знаешь, ты у меня был не первый. Первым был Уайетт. Представляешь? Уайетт. А тебя зовут Дуэйн. Уайетт и Дуэйн. Кто знает, чего я только не упустила за все эти годы. Ты для меня был всем на свете, прямо как в песне[55].

– Ты замечательная женщина, Холли, – говорю я. – Я знаю, что возможностей у тебя было хоть отбавляй.

– Но я ни разу себе ничего такого не позволила! – говорит она. – Я боялась разрушить семью.

– Холли, прошу тебя, – говорю я. – Не надо больше. Давай не будем друг друга мучить. Теперь-то что нам с тобой делать?

– Слушай, – говорит она. – Помнишь, как мы однажды поехали на ту старую ферму возле Якимы, сразу за Террас-Хайтс? Просто так, покататься? По узенькому такому проселку, и как там было жарко и пыльно? А мы все ехали и доехали до этого старого дома, и ты спросил, нельзя ли у них воды попить? Можешь себе представить, чтобы мы сейчас на такое решились? Подъехать к дому и попросить воды?.. Эти старики сейчас, наверное, уже умерли, – говорит она, – лежат себе рядышком на каком-нибудь кладбище. Помнишь, как они пригласили нас в дом и угостили пирогом? А потом провели по участку? И за домом у них была беседка? Чуть в стороне, под деревьями? Крыша такая остренькая, и краска вся облупилась, а сквозь ступеньки пророс бурьян. И та женщина сказала, что раньше, в смысле много лет тому назад, по воскресеньям там собирались люди и играли музыку, а народ сидел и слушал. И я подумала, что вот и мы будем такими же, когда состаримся. Уверенными в себе. У себя дома. И к нашим дверям будут приезжать люди.

Я сразу не нахожусь что сказать. А потом говорю:

– Холли, мы когда-нибудь и про это все тоже будем вспоминать. Будем говорить: «Помнишь тот мотель с заросшим бассейном?» – Я говорю: – Слышишь, что я тебе говорю, а, Холли?

Но Холли просто сидит на кровати со стаканом.

Я понимаю, что она запуталась.

Я подхожу к окну и выглядываю из-за шторы. Внизу кто-то что-то говорит и ломится в дверь конторы. Я стою на месте. И молюсь, чтобы Холли дала мне знак. Молюсь, чтобы Холли подсказала мне, что делать дальше.

Я слышу, как завелся двигатель. За ним другой. Они включают фары – прямо в окна, – и, одна за другой, машины выруливают с площадки на шоссе.

– Дуэйн, – говорит Холли.

И тут она тоже была права.

Мне видны мельчайшие мелочи [56]

Я уже легла, когда услышала калитку. Прислушалась. Больше ни звука. Но этот услышала. Попробовала разбудить Клиффа. Он лежал в отрубе. Поэтому я встала и подошла к окну. Большую луну разложило по горам, окружавшим город. Белая такая, вся в шрамах. Любому остолопу на ней лицо примерещится.

Света хватало, чтоб я все во дворе увидела – шезлонги, иву, бельевую веревку, натянутую между столбов, петунии, заборы, широко открытую калитку.

Но там никто не ходил. Никаких страшных теней. Все лежало в лунном свете, и мне видны были мельчайшие мелочи. Прищепки на веревке, например.

Я приложила руки к стеклу, от луны отгородиться. Еще немного присмотрелась. Прислушалась. Потом снова легла.

Но заснуть не могла. Вертелась и вертелась. Все думала о распахнутой калитке. Будто дразнится кто.

Ужасно слышать, как Клифф дышит во сне. Рот нараспашку, бледную грудь себе обхватил. Он занимал всю свою половину и почти всю мою.

Я его и так толкала, и этак. А он только стонал.