Да – тогда и сейчас

– Что? – насторожился Питер.

– Да не волнуйся, чувак, – успокоил его дядя. – Просто ты вот чего не заметил.

Он открыл буфет, в котором сияли шесть новеньких фарфоровых тарелок.

Глава седьмая

Врачи отпустили Фрэнсиса домой, как только убедились, что он может не останавливаясь пройти по коридору весь четвертый этаж и вернуться. Собственный мозг казался ему хрупкой драгоценностью, заключенной в своде черепа. Драгоценность эту следовало оберегать всеми возможными способами, ведь от нее зависело все. Он догадывался об этом и раньше, а теперь знал наверняка. Мысли, чувства и прочие вещи, которые, как люди любят считать, проистекают из души, оказались обычными физическими явлениями, такими же материальными, как кости или сухожилия. Один из лечивших его нейрохирургов признался, что однажды коснулся пальцем того места, где зарождаются мысли, и Фрэнсис недоумевал, как после этого можно по-прежнему мыть посуду, подписывать чеки и класть белье в стиральную машину. Его собственный мозг пострадал, но пуля, по счастью, не пробила полушария. Это были воистину хорошие новости: они с Линой быстро усвоили, что хорошие новости так и называются. В отличие от плохих.

Пуля угодила в левую челюсть и вышла из глаза, разрушив медиальную стенку и большую часть орбитальной полости. Теперь Фрэнсис знал строение глазницы и надбровной дуги не хуже дороги от дома до «Фуд-Кинга». Врачи объясняли каждый свой шаг с помощью снимков и 3D-моделей, и у него вошло в привычку водить пальцами по лицу, осмысляя эти объяснения, постигая его изменившийся рельеф. В иные дни боль рисовала собственную карту, проводя раскаленной бритвой глубокие борозды от крыльев носа к кончикам ушей.

Врачи советовали разбивать каждое действие на серию мелких жестов. Согни правое колено, вытяни вперед, наступи. Подними левую руку. А теперь правую. Ходить, переворачиваться с боку на бок в постели, подносить к уху телефонную трубку – каждое движение отдавалось в хрупкой конструкции черепа жгучими волнами боли. Чтобы заделать дыру на щеке, пришлось пересадить собственную кожу. На ней даже щетина не росла. Врачи восстанавливали его лицо, будто ремонтировали дом: натягивали проволочную сетку, укрепляли, шпаклевали, красили. Когда в новой скуле началось нагноение, ее пришлось удалить и сделать заново. Левая сторона его тела почти не пострадала, а правая по большей части повторяла движения за левой, но бывали дни, когда ноги начинали заплетаться, не давая толком идти, словно кто-то развел мост, соединяющий полушария мозга, и между правой и левой стороной прекратилось транспортное сообщение. Иногда, лежа в постели, Фрэнсис поворачивал голову в сторону желтого пятна света, по которому проходили медсестры, и видел смутные тени, которые проносились мимо, словно боясь его и спеша скрыться из вида. Почти каждый день после полудня на стене появлялся силуэт курраха – ирландской лодки, но стоило отвернуться и медленно повернуться обратно, и куррах исчезал. Порой за окном возникали человеческие фигуры, даром что палата была на четвертом этаже. Незнакомцы носили черные шляпы и никогда не поворачивались к окну. Кажется, они играли в карты. Как-то раз Фрэнсис весь день чувствовал себя хорошо, а потом наклонился подтянуть сползший носок и потерял сознание от боли: кровь бросилась в лицо, и заживающие швы вспыхнули огнем. Придя в себя на холодном полу, он услышал, как одна медсестра говорит другой, что нашатырь не поможет, поскольку у пациента сильно повреждены органы обоняния. Для Фрэнсиса это было новостью. Теперь он понял, почему тонущие в соусе больничные ужины были одинаковы на вкус и отличались лишь консистенцией, а в палату невесть откуда вплывал запах костра.

Докторам и Лине Фрэнсис рассказывал лишь малую долю того, что наблюдал и чувствовал. Он потерял левый глаз, а непослушным правым видел то, чего не было. Все и так прекрасно это знали, так к чему вдаваться в подробности? Все говорили, что Фрэнсису повезло. Пуля не задела главное его церебральное достояние – мозговой ствол и таламус. Фрэнсис начал говорить почти сразу после того, как его сняли с ИВЛ, – значит, речевые навыки не пострадали. Ему удалили часть черепа и вернули на место, когда отек спал, потом снова удалили, когда возникла инфекция, и опять вернули на место, когда она прошла. Вещи, которые прежде показались бы ему чудовищными, теперь воспринимались как нечто само собой разумеющееся. Его девочки, когда были поменьше, срывали на лужайке одуванчики, распевая: «Родила мама ребеночка, отвалилась головеночка» – и одним щелчком большого пальца сбивали цветок со стебля.

Устанавливать глазной протез до полного выздоровления было нельзя, и на пустую глазницу наложили тугую повязку, заверив больного, что так правый глаз начнет работать за двоих и окрепнет, но, увидев как-то свое отражение, Фрэнсис думал, что сделано это было из жалости к его родным, друзьям и всем, кому предстояло на него смотреть.