Да – тогда и сейчас

Доктор Аббаси был смуглый. Наверное, индиец. Или пакистанец. Когда он пришел в больницу, Энн успела провести в ней два года. У него были шикарный британский выговор, вечно полуприкрытые глаза и невозмутимый нрав, поначалу изрядно удивлявший Энн. Доктор Аббаси не выглядел замученным, как остальные врачи. Энн часто представляла, каким он становится, когда приходит с работы и переодевается в домашнее. Как он развлекается. Ни один другой врач не вызывал у нее подобных мыслей. Ни один не давал ей надежды. «Когда вы преодолеете этот этап, Энн…» – сказал он во время одной из первых встреч, и Энн даже не слушала, что было дальше. Еще никто не говорил, что когда-либо она сможет это преодолеть. Между жизнью и больницей выросла стена, которая с каждым годом становилась все выше. А у доктора Аббаси нашлась на эту стену катапульта.

– Это значит, что комиссия рассмотрит ваше дело, оценит успехи, которые вы демонстрируете, и примет решение относительно следующего шага.

– Какого шага?

– Вам могут дать больше свободы, под присмотром, разумеется. Лично я рекомендовал бы реабилитационный центр. Для начала.

– Социальная гостиница, – сказала Энн, с горечью вспомнив, как четыре года назад подписала петицию против открытия такой гостиницы в Гилламе.

– Возможны разные варианты.

– Мне не на что рассчитывать.

Немало пациентов на ее памяти подавали прошение о пересмотре дела, и все они до сих пор давятся за завтраком больничным омлетом.

– Я так не думаю, но вы должны быть готовы ко всему.

– Никто меня не выпустит. Некоторые сидят здесь по двадцать лет. И даже больше.

– Верно, но я смотрю на это иначе, чем мои предшественники, и думаю, вам нужна смена обстановки.

– Обстановки?

– Обстановки. – Доктор Аббаси взмахнул рукой, очертив широким жестом комнату, окно и мир за ним. – Да, вы совершили преступление, но в силу болезни не могли отвечать за свои действия. Ваши препараты совершенно вам не подходили, да и те вы принимали нерегулярно. Теперь все по-другому, Энн. Вам намного лучше. Конечно, вы по-прежнему будете наблюдаться у специалиста и принимать лекарства, назначения придется время от времени менять, но нет никакого смысла держать вас здесь дольше, чем вы пробыли бы в тюрьме, если бы вас сочли вменяемой на момент преступления. В общем, у вас хорошие шансы. Подумайте от этом.

Энн перешла к нему от прежнего врача, который решил «немного разгрузиться». Ее как раз тогда сняли с групповой терапии и перевели на четвертый этаж. В первый свой визит к ней в палату, совпавший с посещением Питера, Аббаси держался так любезно и предупредительно, словно во власти Энн было его прогнать.

– Я слышал, у вас были проблемы, – начал доктор.

Ни блокнота, ни папки, руки сцеплены за спиной.

– Мой сын приходил, – хрипло проговорила Энн.

Она знала, что за ней наблюдают и надо держать себя в руках. Когда социальная работница заглянула в палату и сказала, что ее сын ждет внизу, Энн уже чувствовала, как энергия Питера змеится по секретным трубам в полу, заставляет их гудеть и светиться. По палате заплясали золотые и серебряные блики. У Энн не было никаких сомнений – она узнала, что сын здесь, еще за несколько секунд до того, как ей сообщили.

В тот день Энн не хватило смелости увидеться с Питером. И буквально сразу же после этого ее внутренние часы пошли быстрее, в груди проснулось волнение – вестник грядущей беды. Она постаралась не выдать себя: сохраняла безмятежный вид, послушно жевала во время обеда, а потом молча и неподвижно сидела в палате, но они за ней следили, и чем тише она была, тем пристальнее они в нее вглядывались. Притворство – тяжкий труд. Потому-то через несколько дней, когда медсестра пришла проводить ее на групповые занятия, – вечно эти групповые занятия: сиди и слушай, как все болтают о разной ерунде, пока планета вращается, кто-то выигрывает и проигрывает войны, а где-то там твое единственное дитя, твой взрослый сын хочет увидеться с матерью, – Энн увидела у нее над головой огоньки, что-то вроде светлячков, и попыталась их прихлопнуть. Сестра позвала охрану и заявила, что Энн на нее напала. Так в личном деле Энн появилась запись о немотивированном насилии. Но что она ненавидела больше всего, больше грубых прикосновений, больше чужого дыхания на своей коже, больше уколов и карантина, так это ухмыляющиеся рожи психов.

Любой другой врач спросил бы: «Почему вы думаете, что они ухмылялись именно из-за вас?» Доктор Аббаси спросил:

– Почему вас беспокоят их ухмылки? Учитывая все прочие неудобства, которые вам доставили?

– Значит, вы тоже думаете, что они ухмылялись?

Доктор Аббаси ответил не сразу:

– Зная человеческую натуру, я готов согласиться, что это вполне возможно.

Энн узнала о пересмотре своего дела во вторник, спустя два года после прихода Питера, а в пятницу фургон уже вез ее на границу округа Саратога. Энн, прямая как палка, сидела позади водителя, с усилием сглатывая наполнявшую рот кислоту. Она ни с кем не попрощалась. Она не завела в больнице друзей, если не считать женщину, которая иногда подсаживалась к ней за столик во время обеда.