Да здравствуют медведи!

— «От нашего портового корреспондента. Русский исследовательский корабль, ощетинившись стрелами и антеннами, произвел вчера в порту настоящий переполох. Ни одному человеку не было разрешено сойти на берег. Портовые власти вместе с отделом безопасности министерства внутренних дел окутали судно завесой секретности. Однако я узнал из конфиденциальных источников, что судно обанкротилось и пытается получить деньги из Советского посольства в Лондоне. Это опровергает дикие слухи о том, что вся команда в двадцать пять человек просит политического убежища. Мне сказали, что команда нуждается в продовольствии и припасах, но не испытывает нужды в топливе. Никому не было разрешено ступить на борт судна, за исключением спешно назначенного агента, и судно было поставлено на якорь вблизи деловой части порта для облегчения наблюдения за ним. Судно пришло в Тринидад тайно. Неожиданная радиограмма была получена капитаном порта за несколько часов до прибытия…»

— Бред! — не выдерживает капитан. — Я дал радиограмму больше чем за сутки.

— «…Чины безопасности министерства внутренних дел немедленно были созваны на тайное совещание. Было решено разрешить судну заход на определенных условиях. Мистер Том Натаниэл, директор-распорядитель компании «Гендерсон», не мог мне сообщить, когда судно выйдет в море. Он заявил, что ждет телеграммы из Лондона, но отказался сообщить, о чем».

Заходим в бар обсудить прочитанное. Здесь шумно и весело. Стойка, бутылки и бармен отделены от посетителей — это одни негры — высокой сетчатой решеткой. Торгуют через окошечко, как в банке.

Хоть в газете многое переврано, спасибо и на этом. Во-первых, в тоне заметки явная ирония в адрес пугливых властей. Во-вторых, теперь город знает, кто мы, зачем пришли и как с нами обращаются. И, в-третьих, нам ясно — готовится какая-то пакость. Если нашего рыбацкого траулера так уж боятся и не хотят, чтоб мы общались с тринидадцами, то почему не снабжают, чтобы мы поскорей ушли?

У выхода нос к носу сталкиваемся со вчерашним мулатом в помятой шляпе.

— Не желаете развлечься, джентльмены?

Черт его знает, кто он такой — шпик или сутенер? Скорее, и то и другое…

Машинально направляемся в кинотеатр. Капитан мрачен, — вот она, свинцовая тяжесть ответственности.

Гаснет свет, на экране оккупированная Франция. Симона, хозяйка богатого дома, приводит на тайный сборный пункт Сопротивления сбитого американского летчика… (Капитану не сидится в кресле, он шарит по карманам, закуривает — здесь это разрешено.) Симону выслеживают. В поезде Париж — Бретань — оттуда летчика должны переправить через Ла-Манш — их опознает шпик, надевает наручники… (Капитан не смотрит. Закрыл глаза пальцами.) Шпик, американский летчик и Симона пробираются через толпу — вагон забит до отказа. Лица, лица, лица — каждое на весь экран. Старые, молодые, усталые от бессонницы. В вагоне так тесно, что сомкнись толпа — и от шпика осталось бы мокрое место. Но все молча, с ужасом расступаются…

— Пошли на судно, — шепчет капитан. — Сейчас же!

Видно, он принял решение.

Мы выходим на улицу и быстро шагаем вниз, к порту. Чем ближе, тем быстрее. Словно судно — огромный электромагнит, а мы — две стальные пылинки… Выскакиваем на причал у таможни. Но где же судно? Может, сменило стоянку, а быть может… Я забегаю за угол пакгауза.

Ох, вот оно! Стоит как ни в чем не бывало. Впопыхах мы перепутали причал.

Только перебравшись через родной борт, переводим дух. Капитан приказывает замерить питьевую воду в танках и поднимается к радисту, чтоб сообщить домой обстановку и запросить «добро» на заход в другой порт.

Нашего радиста, Николая Бурлина, знает вся Атлантика. Бывает, что эфир «заткнет», и суда кубинской и африканской экспедиций никак не выйдут на связь с берегом. Тогда все скопом наваливаются на Николая — выручай! Он по суткам не вылезает из рубки, но пробивается. Не подкачал он и на этот раз.

В сумерках палуба освещается прожекторами. По вечерам здесь всегда посиделки — обсуждают судьбы судна и родины.

Капитан рассказывает о нашем положении. Я перевожу заметку из газеты. Слухи о политическом убежище вызывают буйный приступ веселья. Масюкевич от восторга бьет себя по ляжкам.

— Чего ждать? — говорит боцман, когда я кончаю чтение. — Подняли якорь — и айда!

— Нельзя. Надо оформить отход.

— А вода?

— Дойдем. Сядем на режим, выдюжим.

Иван Чернобривый, стянув у кока кухонный нож, выскочил на палубу со зверским видом: «Ощетиниваться так ощетиниваться! Пусть сунутся, — дешево не дадимся». Кок начинает гоняться за Иваном — отдай нож. За коком Рекса. Матросы хохочут…

За ужином я слышу, как боцман отчитывает камбузника:

— Разве так хлеб режут? Кусок должен радовать рот!

И застываю с ложкой в руке, — какое счастье слышать родную речь, ходить по своей земле, пусть она всего тридцать два метра в длину и девять в ширину…

Длинное воскресенье