Да здравствуют медведи!

Не одну вахту простояли мы вместе с Николаем Королевым в темной рубке, наедине с океаном. И я представлял себе, отчего болезнь, именуемая берегобоязнью, мучила третьего штурмана сильней, чем всех нас.

В юности — Королев вырос на Волге — была у него любовь. Не дождалась его, вышла замуж. Женился и Николай, но неудачно, — не всякой женщине под силу быть женой моряка.

Через несколько лет снова встретился Николай со своей первой любовью. Семейная жизнь у нее тоже не задалась. Она танцевала в Волжском ансамбле, а муж не желал, чтоб его жена разъезжала по гастролям и выступала на сцене.

Горький опыт снова сблизил их, придал новую цену первому чувству, сделал терпимей друг к другу. Ничто, казалось, не мешало им исправить ошибку.

Все время, пока Николай был на берегу, они провели вместе. Вернувшись из очередного рейса, он решил пойти работать на речные суда. Все ближе к дому, и ей будет легче.

Она приняла его без восторга:

— Ну сколько ты тут заработаешь? От силы сто двадцать рублей. Зачем ты мне здесь нужен?

Николай забрал свой чемоданчик и на первом же траулере, не дождавшись конца отпуска, ушел в море.

Кто в юности не мечтал о любви, которой можно было бы отдать себя целиком, оставаясь самим собой, любви, для которой унизительны ничтожные хитрости самолюбия? Но большинство из нас быстро смирилось. И приучило себя с годами к мысли, что любовь — это, в сущности, компромисс.

Николай, как ни старался, не сумел себя в этом убедить. Он продолжал искать. Быстро сходился с женщинами. И был с ними самозабвенен.

Ничто не останавливало Николая — ни деньги, ни самолюбие, ни карьера. Незадолго до нашего рейса, провожая знакомую — она жила далеко за городом, — Королев опоздал на вахту — случай на флоте неслыханный. И был разжалован из старшего помощника в третьего.

Женщины обычно с охотой принимали его заботы и его деньги. Но стоило ему уйти в море, быстро забывали. Странное дело, — именно самозабвение Николая отпугивало их. Он казался им ловеласом.

Бог мой, как же убого мы воспитываем своих девушек, если к двадцати годам многие из них убеждены, что семья — содружество прежде всего деловое!

Неудачи мешали Николаю выработать мудрую неторопливость силы. В его ухаживаниях появилось что-то надрывное, чувствительно-старомодное. И с каждым разом он все больше ощущал себя на берегу пассажиром.

Пассажир, по сути, прямая противоположность моряку. Он на судне не личность, а объект, как груз. Он может любоваться судном, но вправе ли он сетовать, если оно терпит бедствие? Ведь он ни за что не отвечал, не задраивал трюмы, не держал в руках штурвал, не заделывал пробоин.

Если быть — значит участвовать, то пассажир не существует, он присутствует.

Лишенный на берегу тех связей, которые составляли его сущность, Николай легко терял самого себя. Чего бы он не дал, чтоб избавиться от этой оглушающей пустоты. Но чем больше метался, тем быстрей снашивал душу и наращивал долги. А потом долгие месяцы расплачивался в море по оставленным на берегу денежным аттестатам.

V

Войдя в салон, Николай привычным движением взял чайник, подставил кружку. Черная, как смола, струйка кофе озадачила его. Очнувшимся взглядом он посмотрел на меня. Пригубил кружку, склонив голову набок. Прислушался.

Кофе пахнул берегом. Я думал, он выплеснет его в иллюминатор. Но нет, он прошел на свое место, огладил большим пальцем усы и принялся отхлебывать его маленькими глотками. Потом снова впал в прострацию.

Тут я заметил, что стою, прислонившись к косяку, в той самой позе, что и наш кок. Во время обеда он всегда выходил из камбуза и становился вот так в дверях. Нет, он не ждал одобрения. Молча, без улыбки смотрел, как мы едим.

Теперь я понимаю, что в этом внимательном, хмуром взгляде была любовь. Она не нуждалась в каком-либо ином проявлении, кроме той работы, которую он делал для нас изо дня в день.

Не знаю, замечали вы или нет, что профессиональные повара бывают или худыми, раздражительными, словно пышущие плиты вместе с жиром вытопили из них доброту, или же, наоборот, благодушными, расплывшимися, точно няньки или кормилицы. Исключения редки.

Где-нибудь в большом городе все люди должны казаться повару бездельниками и обжорами: когда они работают, если целый день едят и едят? Разделение труда отчуждает повара от всех человеческих связей, кроме одной-единственной — желудка. И нужно, наверное, обладать неисчерпаемой добротой, чтобы изо дня в день готовить на жующие и насыщающиеся толпы и не сделаться человеконенавистником.

Работать в море коком несравненно тяжелей. Но профессиональная вредность меньше. Судно хоть малый, но зато цельный мир. Разделение труда здесь, конечно, есть, но отчуждения нету.

Володя принадлежал к первой категории поваров. Ел мало, неохотно, с разбором. Был худ, — глаза запали, руки нервные, костистые. Но он знал не только всю подноготную про каждого из нас. Он знал, что и как мы работаем.