Да здравствуют медведи!

К ночи ветер очищает в небе россыпи звезд. Все выше и выше размах у качелей. Взлетели под самое небо, и об воду — ах! И снова под небо, и снова со свистом вниз, а оттуда, подрагивая всем корпусом, отряхиваясь от светящейся, фосфоресцирующей пены, — на два шага вперед, еще на два шага. Идем самым малым, — как бы опять не полетели подшипники.

В темной рулевой рубке, ловя проблески взлетающих и ныряющих шотландских маяков, крепко держась за барашки иллюминаторов, мы продолжаем с третьим штурманом Леонтьичем тот же разговор.

— Посмотрели — вроде все крутится — и подписали. Чтобы узнать, как отремонтировали — не на бумаге, на деле, — нужно время. А из порта гонят чуть не взашей. Простой в порту попадает на бумагу и идет за счет управления. В море же наоборот: на бумаге — мы промышляем, а ремонт — за наш счет. План-то идет… Капитан или стармех могли, понятно, отказаться. Да что толку? Нашли бы других, кто принял. Зато собак бы навешали — и трусоват-де, и склочник… Признать их правоту — значит признать, что и к ордену прежнего стармеха представляли и премии ему платили за убытки. Словом, другого судна тебе тогда не видать…

— Ну, это ты малость подзагнул, Леонтьич, — замечает капитан, выходя из штурманской рубки. — Двойная бухгалтерия — одна для бумаги, другая для жизни — свое дело, конечно, делает. Но главное — с ремонтом вообще плохо. Флот в Калининграде вырос, почитай, в три раза. А судоверфи — те же…

Ночью капитан решает выходить в океан у Шетландских островов. Можно бы идти между северной оконечностью Британии и Оркнейскими островами, это на сутки короче. Но там сильное приливное течение, берега скалистые и узко. А за машину поручиться нельзя.

Лешкина любовь

Ее звали Мерсе́дес, а попросту Ме́рси. Глаза тушканчика — темные, выпуклые. В них весь мир отражался обведенный синей краской. Узкое лицо с ярко намалеванными губами, ножки тоненькие, как у девочки.

Из-за нее Лешка остался работать еще на полгода. Ребята дразнили его гаванской женой. А она была просто девочкой из бара.

Главное назначение таких девиц — увеличивать выручку. С женщиной больше выпьешь, да и ее угостить надо. Кое-что хозяин за это подкинет, но на такие деньги не проживешь. Особенно теперь: бары национализированы, хозяин — только заведующий, и клиенты не те. Американцев давно и в помине нет, а все эти ночные клубы и бары, варьете и публичные дома, шоу, собачьи бега, многоэтажные отели с бассейнами и ресторанами, загородные дома с соломенными индейскими хижинами на сваях, дансинги и турецкие бани для них были построены.

Набрав полные трюмы хека, мы возвращались в Гавану. И чем ближе к ней подходили, тем чаще поглядывал Лешка на фотографию Мерси над койкой. Ожидание томило его.

— А чем ей жить? — вдруг спрашивал он, вопросительно глядя на наши сочувственно-насмешливые физиономии. — Ей уже двадцать, образование — три класса, родители больны… Разве что мне ее с собой звать?.. — Он улыбался, словно представляя, что будет, если вернется он из Гаваны вместе с Мерси. — Дома все со стульев попадали бы — шикарная девочка. Только…

В «Нью-Генри-баре» было пусто. Два немецких матроса — их пароход «Фихте» вчера пришел с грузом машин — сидели за столиком и крутили свой транзистор. В дверях, прислонившись к стене, торчал тощий, как гончая, мулат в надежде выклянчить пачку американских сигарет или, на худой конец, жевательной резинки. Свесив голову в седых кудряшках, старый негр клевал носом в углу. Мерси сидела за стойкой. Одна. Распушив широкие крахмальные юбки. И курила, задумавшись.

— Здравствуй, Мерси!

Она кивнула не глядя. Опрокинула в рот рюмку рома и снова уставилась перед собой. Бармен — угрюмый и презрительный Марко — поднялся, снова наполнил ее рюмку. В его взгляде, когда он наливал ей, почудилось мне сострадание, словно был он не барменом, а сиделкой, а Мерси — безнадежно больной.

— Что случилось, Мерси? Тебя кто-нибудь обидел?

Она покрутила головой:

— Нет.

Она затянулась, низко склонившись над стойкой. Синяя капля упала на желтую полированную доску. Она смахнула ее ладонью.

— Если деньги нужны, у меня есть десятка.

Она глянула на меня — в глазах ее было отчаяние, но не кричащее, не бунтующее, а какое-то застывшее. И отодвинулась подальше: отстань, ради бога!

Нудно жужжали вентиляторы. Немцы крутили свой транзистор. Сладкий мужской голос выводил с надрывом: «О корасон!» («О сердце!»).

Ввалилась компания портовых грузчиков хлебнуть после смены пивца. Потом два матроса с марокканского парохода долго торговались с хозяином, выменивая флакон одеколона на бутылку рома. Из-за американской блокады все, кроме сахара, рома и табака, Кубе приходилось ввозить из-за океана. И потому с одеколоном и прочей косметикой туго — предметы роскоши из импорта исключены.