Да здравствуют медведи!

Ты никогда не думала, милая, над тем, что за странная штука — время? Сейчас, в ту самую минуту, когда мы глядим в черное звездное небо, в Москве раннее утро. Ледяной дождь складывает к ногам полуголых деревьев последние листья. У нас еще пятница, а у тебя суббота. Утром, когда ты войдешь в денник и огладишь дивную шею вороной кобылы Зоологии, мы уже будем спать на влажных простынях. А несколько часов назад, когда Зоология, хрупая клочком прессованного сена, видела свои лошадиные сны, у нас на раскаленной палубе огромная морская черепаха, блестя желтоватым брюхом, тоскливо перебирала в воздухе морщинистыми слоновыми лапами, точно хотела перевернуться на ноги, уцепившись за ослепительный диск солнца. Неужто все эти жизни — твоя и моя, Зоологии, морской черепахи, Мерси из «Генри-бара» и продавщицы из булочной на Ленинградском проспекте, где ты берешь хлеб, и бог его знает сколько жизней еще, — шли не в разное, а в одно и то же время?

Пожалуй, все-таки в разное, — слишком уж большим пространством оно разделено. Только в человеке время одно, неделимое, никуда не уходит и не течет, а накапливается. И прошлое, и настоящее, и будущее живет в нем сразу, покуда жив он сам…

На палубу выходит голый до пояса Лазаро Мачадо. Руки у него, словно в белых нарукавниках, по локоть в тесте. На узкой, впалой груди вытатуирована русалка, а на обороте, во всю спину, — обросшее бородой змееволосое лицо печального старца. Кровавые слезы красной туши выкатываются из его глаз. Сам страждущий господь бог.

Но ни вековечная скорбь его народа, которую так необычно выразил на спине Мачадо чернокожий художник, ни сорок лет прожитой жизни не мешают Лазаро петь и веселиться, потешать команду шутовскими выходками. Самая популярная из них — танец живота, когда он мгновенно перевоплощается в женщину.

Но сейчас и он устал: днем помогал готовить обед на двадцать пять ртов, вечером разделывал черепаху, а теперь вот воюет с квашней — сегодня его очередь печь хлеб. Мачадо молча курит, сидя на ящике. Глаза его под фонарем светятся, как у кошки. В них — звериная жажда жизни.

Вильфредо, привстав на локте, что-то говорит ему. Лазаро исчезает и возвращается с литровой алюминиевой кружкой в руке.

Мы по очереди отхлебываем из кружки кока-колу пополам со льдом. И я пытаюсь себе представить время, живущее в Лазаро.

В Гаване негры селились в Старом городе, в Регле и в Касабланке. Узкие улочки, двухэтажные, трехэтажные дома, рекламы. На улицах мусор, гнилые корки бананов. Воздух стоячий, пропитанный гнилью, насыщенный испарениями — ни один ветерок сюда не задувает.

Стекол на окнах нет — только ставни да железные решетки. С улицы видна вся жизнь в доме. Дети спят на грязных простынях, по двое, по трое в одной кровати. Пожилые сеньоры смотрят в голубой экран телевизора.

У дверей, ведущих с тротуара прямо в квартиры, лениво перебрасываются словами девушки, — платья в тугую обтяжку, со сборками внизу, плечи и руки открыты.

Дизельные автобусы проносятся с ревом, не снижая скорости, и выфыркивают ядовитые клубы выхлопных газов прямо в комнаты.

На углу в открытом баре, размахивая руками, мужчины обсуждают последние новости. Парни сутенерского вида стреляют глазами в прохожих. Тесно, грязно, душно.

Через два квартала — сплошная глухая стена. Дым из фабричной трубы валится прямо на плоские крыши и балконные галереи.

Расовых законов, таких, как в Южных штатах Америки, здесь никогда не было, но дискриминация была — для черных грязная работа и самая низкая плата. Чтобы хорошо пахнуть и дышать чистым воздухом, нужны деньги.

В районе Ведадо, — еще по стихам Маяковского известно, что это «рай страна, страна что надо», — яркие лимузины летят по широким асфальтированным авеню, мимо укутанных в зелень и цветы одноэтажных особняков. Только мультимиллионер мог себе позволить одноэтажный дом, слишком дорога была в Гаване земля. И здесь, и в Марионао с его фешенебельными гостиницами на берегу океана, и в центре города, около Капитолия, негры были лакеями, лифтерами, грузчиками, шоферами, официантами. Но в праздники или вечером на прогулку сюда было лучше носа не казать — непременно придерется полицейский. А в Гаване, как и всюду на Западе, с полицией ни спорить, ни объясняться немыслимо. Сказано убираться — убирайся. Не подчинился — валяй в каталажку.

Только в Старой Гаване негры были у себя дома. И здесь я мог бы еще себе представить прошлую жизнь Лазаро Мачадо. Но он был родом не из Гаваны, а из крохотного «пуэбло» — городка в провинции Камагуэй. Служил подручным повара в харчевне, работал на сахарной плантации.

На правой ноге у Лазаро белеет длинный шрам от железного прута — память о сорок четвертом годе, когда за одну невежливую фразу он угодил в полицию…