Далече от брегов Невы

Так было и после маскарада 12 февраля.

Как раз в это время из Кишинёва в Одессу приехал Липранди. Он послал сообщить о своём приезде Пушкину. Но Пушкин спал — вернулся с маскарада под утро. Днём Липранди застал его ещё в постели. Пушкин что-то писал и был весьма не в духе. Он рассказал о маскараде и возмущался поведением некоторых лиц. Барон Брунов — чиновник канцелярии графа, — нарядившись червонным валетом, подошёл к Воронцову и, протягивая ему какие-то французские стихи, с подобострастием сказал: «Валет червей приносит дар королю сердец».

И что самое отвратительное, Воронцов был доволен, на лице его появилась поощрительная улыбка. Оказывается, «милорд» любил угодливость и лесть.

Любовь к лести была не единственным дурным качеством Воронцова. Хорошо знавший его ещё по армии Сергей Волконский отзывался о Воронцове, как о человеке «ненасытном в тщеславии, не терпящем совместничества, неблагодарном к тем, которые оказывали ему услуги, неразборчивом в средствах для достижения своей цели и мстительном донельзя против тех, которые или стоят на его пути, или, действуя по совести, не хотят быть его рабами».

«Удаление его отсюда будет лучшая услуга для него»

Воронцова снедала тревога. Внешне он оставался спокойным и сдержанным, но внутри всё было напряжено.

После злосчастной «Записки» об освобождении крестьян он оказался в опале и четыре года был не у дел. И теперь, получив огромную власть, боялся её утратить, стремился любой ценой вернуть расположение царя. Пока не вернул. В конце 1823 года многих высших офицеров наградили и повысили в чине, а его обошли. Не дали «полного» генерала. Остался генерал-лейтенантом.

«Из всех вновь произведённых ни один не служил столько, как я, не имел таких высоких командований на боевом фронте, ни один из них не имеет такого же или по крайней мере более ответственного поста в настоящее время. Это унижение перед лицом всей армии, и чем же я его заслужил?» — спрашивал Воронцов в письме к Киселёву.

Он не мог понять, в чём причина немилости.

В бездеятельности и лени на новом своём поприще упрекнуть себя не мог. Трудился без устали. Объездил Новороссию, Бессарабию, Крым. Выяснил положение дел. Всюду сменил нерадивых начальников.

Нет, дело не в этом — ему не доверяют. Числят в либералах. Доброхоты намекнули, что Витту приказано приглядывать за ним. Этот, верно, доносит, что он привечает Пушкина, Александра Раевского и других, им подобных. Надо срочно оправдаться.

«Я хотел бы, — пишет Воронцов Киселёву, — чтобы повнимательнее присмотрелись к тому, кто в действительности меня окружает и с кем я говорю о делах. Если имеют в виду Пушкина и Александра Раевского…» Последнего, объясняет Воронцов, приходится принимать как товарища по оружию и родственника. «Что же до Пушкина, то я говорю с ним не более 4 слов в две недели, он боится меня, так как хорошо знает, что при первых дурных слухах о нём я отправлю его отсюда и что тогда уже никто не пожелает взять его к себе; я вполне уверен, что он ведёт себя много лучше и в разговорах своих гораздо сдержаннее, чем раньше, когда находился при добром генерале Инзове, который забавлялся спорами с ним, пытаясь исправить его путём логических рассуждений, а затем дозволял ему жить одному в Одессе, между тем как сам оставался в Кишинёве. По всему, что я узнаю о нём и через Гурьева, и через Казначеева, и через полицию, он теперь вполне благоразумен и сдержан; если бы было иначе, я отослал бы его, и лично я был бы этому очень рад, так как не люблю его манер и не такой уж поклонник его таланта».

Воронцову не нравились «манеры» Пушкина — его независимость, чувство собственного достоинства. Ещё больше не нравилось то, что из-за Пушкина (пригрел, взял под своё начало) его заподозрили в покровительстве людям неблагонадёжным. И он просил Киселёва передать царю письмо, где заверял в своей преданности.

Он с опасением ждал дальнейших событий и про себя решил, что должен непременно избавиться от Пушкина.

Пушкин между тем ничего не подозревал. Он не мог не видеть Елизавету Ксаверьевну и бывал у Воронцовых, хотя чувствовал себя в их доме далеко не лучшим образом.

Большой зал, обычно пустой, разделял приёмные комнаты графа и графини.

У графа в бильярдной собирались его подчинённые, у графини — небольшой кружок, избранное общество, в том числе Пушкин и Александр Раевский.

К позднему обеду сходились все вместе.

Каково было Пушкину на этих графских обедах, рассказывал Липранди. «В этот день мне случилось в первый раз обедать с Пушкиным у графа… Пушкин был чрезвычайно сдержан и в мрачном настроении духа. Вставши из-за стола, мы с ним столкнулись,, когда он отыскивал между многими свою шляпу, и на вопрос мой — куда? — „Отдохнуть! — отвечал он мне, присовокупив: — Это не обеды Болотовского, Орлова и даже…“ — не окончил, вышел…»

Болотовский был одним из генералов дивизии Орлова.

На обедах у Воронцова, где собирался его будущий «двор», царил соответствующий тон, который возмущал и бесил Пушкина.