Далече от брегов Невы

Наконец в середине мая Воронцову пришёл императорский рескрипт: «Граф Михайло Семёнович! Я имею сведения, что в Одессу стекаются из разных мест и в особенности из Польских губерний и даже из военнослужащих без позволения своего начальства многие такие лица, кои с намерением или по своему легкомыслию занимаются лишь одними неосновательными и противными толками, могущими иметь на слабые умы вредное влияние… Будучи уверен в усердии и попечительности вашей о благе общем, я не сомневаюсь, что вы обратите на сей предмет особое внимание и примете строгие меры, дабы подобные беспорядки… не могли иметь места в столь важном торговом городе, какова Одесса… Пребываю в прочем к вам благосклонный, Александр».

Отдалённая от Петербурга и столь тесно связанная с Европой Одесса вызывала тревогу. Здесь начала свою деятельность этерия, сюда то и дело из расположения Второй армии и из других мест стекались «военнослужащие», заподозренные в участии в Тайном обществе, здесь до недавнего времени действовали масонские ложи, здесь обнаружили крамольное «Общество независимых», члены которого — мелкие чиновники — собирались «монаршей власти не признавать, а быть всем равными, признавать натуру творцом всего».

У «независимых» при обыске обнаружили вольные стихи Пушкина.

А ныне сам Пушкин пребывает в Одессе…

Из «высочайшего» рескрипта недвусмысленно явствовало, что верноподданническое письмо Воронцова царю, заступничество Киселёва и Лонгинова возымели действие, что граф не в опале и может рассчитывать на полное прощение, если проявит усердие. И ещё явствовало (это также читалось между строк), что Петербург одобряет его отношение к Пушкину. Значит для высылки Пушкина нужен только повод. А поскольку Пушкин повода не даёт, повод надо изыскать. И тут Воронцову помогла саранча.

Саранча была бичом Новороссийского края. Она объедала всё — злаки, овощи, фруктовые деревья, оставляя после себя чёрную, будто выжженную землю. Весною 1824 года на Новороссию обрушились полчища саранчи. С апреля из канцелярии генерал-губернатора начали посылать чиновников «на саранчу» — выяснять размеры бедствия, причинённые убытки и «какие учинены распоряжения к истреблению оной». Посылали тех, кто помельче. Во второй половине мая «на саранчу» был послан начальник 1-го стола 4-го отделения канцелярии титулярный советник Северин — в Таганрог, а титулярный советник Сафонов — в Екатеринославскую губернию. Туда же Воронцов распорядился послать и Пушкина.

Это было так неожиданно и так нарочито, что Пушкин не знал, что и думать. Он бросился к начальнику канцелярии Казначееву. Но добрейший Казначеев только руками развёл. Он и сам, как мог, оттягивал выполнение приказа графа. Поговорить с Воронцовым попытался приехавший в Одессу Вигель. Но стоило ему начать этот разговор, как Воронцов побледнел, губы у него задёргались и он сказал тоном, не терпящим возражений: «Любезный Филипп Филиппович, если вы хотите, чтобы мы оставались в прежних приязненных отношениях, не упоминайте мне никогда об этом мерзавце».

Воронцов больше не скрывал своего отношения к Пушкину.

22 мая Пушкин получил предписание выехать в Херсонский, Елисаветградский и Александрийский уезды Екатеринославской губернии. Он не стал противиться. Скрепя сердце поехал. Послушал доброжелателей. Но пробыл в отсутствии не месяц, как полагалось, а лишь одну неделю. Вернувшись, сделал то, на что рассчитывал Воронцов, совершил поступок, который в Петербурге сочли за дерзость, неблагодарность и «дурное поведение» — подал прошение об отставке, об освобождении от службы.

Расположенный к Пушкину, умудрённый опытом, Казначеев пытался удержать его от опасного шага. Но оскорбительная выходка Воронцова сыграла свою роль. Пушкин прошение подал, а Казначееву написал: «Мне очень досадно, что отставка моя так огорчила вас, и сожаление, которое вы мне по этому поводу высказываете, искренно меня трогает. Что касается опасения вашего относительно последствий, которые эта отставка может иметь, то оно не кажется мне основательным… Поскольку мои литературные занятия дают мне больше денег, вполне естественно пожертвовать им моими служебными обязанностями… Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника, мне наскучило, что в моём отечестве ко мне относятся с меньшим уважением, чем к любому юнцу-англичанину, явившемуся щеголять среди нас своей тупостью и своей тарабарщиной. Единственно, чего я жажду, это — независимости (слово неважное, но сама вещь хороша); с помощью мужества и упорства я в конце концов добьюсь её».