Далёкая песня дождя

— Черный — это сложный цвет, — я не говорил в голос, а шептал ей на ухо, — трудно поверить, но это даже не цвет, а многоцветие. Это уникальная квинтэссенция многих цветов и оттенков классического спектра, смешай их все — и получишь глубокий черный. При этом каждый из этих особенных по свой природе колеров не исчезает навечно, он остается там навсегда, в таинственной черной глубине.

Черный часто называют самым живописным цветом. В художественном училище, где я постигал азы живописи, студентам запрещали пользоваться «сажей газовой» и даже заставляли удалять ее из стандартного набора красок. С помощью этой методы воспитывалась способность изображать с виду абсолютно черные предметы чем угодно, только не черным.

Заметив, что в ее взгляде возникла какая-то глубокая печаль, я решил украсить свой рассказ чем-то, что способно заинтересовать ее.

— Вот, кстати, характерный пример. Подавляющее большинство знакомых с творчеством Казимира Малевича людей видят в его знаменитом «Черном квадрате» всего лишь однотонную геометрическую фигуру и, подключая личное воображение, наполняют ее различными, порой, самыми невероятными, смыслами. С этим не стоит спорить. Вместе с тем, лишь несколько из многих видят и осознают главную тайну этого загадочного квадрата — его многоцветие как отражение окружающего его бескрайнего и разнообразного мира.

Она по-прежнему оставалась печальной и смотрела куда-то вдаль, как будто сквозь меня.

— Малевич использовал для своего квадрата черный цвет и никаких других. Это знает каждый, — в ответ прошептала она мне на ухо, медленно выбралась из-под пледа и сразу же окунулась своим красивым телом в лучи смело пробивающегося сквозь оконное стекло утреннего солнца. Из большого глиняного кувшина на подоконнике Она достала одну из моих любимых кистей с таким видом, как будто собралась приступить к работе. Наверно, если бы сейчас на ее глаза попался тюбик с «сажей газовой», то новый загрунтованный холст, ждущий своего часа на мольберте, украсился бы свежим густым мазком черного цвета.

— По-моему, это честно — черное изображать черным, — Она вложила кисть в мою руку.

— Я уже не смогу так, — кисть снова оказалась в большом кувшине, — черный для меня всегда будет самым живописным колером, цветом безграничного вдохновения и бескрайней фантазии.

Она печально улыбнулась и отдернула штору на окне. В этот миг ее глаза стали ярко-лазурными.

— Жаль только, что черный поглощает и никогда не возвращает назад солнечный свет.

12

— Бом! — часы устало заканчивали свой монотонный мелодичный отсчет. Следующая минута пройдет в полном молчании, потом еще одна, еще и еще. Жизнь будет продолжаться и в этой комнате, и за ее пределами.

— Двенадцать.

Сейчас я увижу ее в последний раз. Сердце больно сжалось и как будто затаилось в ожидании последнего воспоминания и никогда не присутствующего в моей личной палитре цвета.

Черное небо тяжелой неподвижной массой нависало над городом. Его непроглядная мгла один за другим, словно стайки цветных светлячков, поглощала опознавательные огни взлетающих пассажирских лайнеров.

— Не люблю летать ночью, когда в иллюминатор ничего не видно — ни солнца, ни неба, ни облаков, и только одна нескончаемая чернота, одна сплошная неизвестность. И кажется, если самолет вдруг вонзится на полной скорости в ночной океан, ты не почувствуешь, что тьма обратилась в новую тьму и для тебя наступило безвременье.

Она согревала в ладонях давно опустевший фужер и, пронзая взглядом панорамное стекло зала ожидания, смотрела куда-то за темный горизонт, словно старалась разглядеть там что-то знакомое и долгожданное.

Желая хоть немного развеять ее грусть, я произнес то, что было оговорено не раз, но ничего лучшего в голову не пришло:

— Я прилечу к тебе как только завершится выставка…

Она, как я и ожидал, не ответила и продолжала в задумчивости буравить взором, гудящее многоголосьем моторов, черное пространство.

— Ты надежный, мне с тобой было хорошо и удобно… — Она говорила это, так и не повернувшись ко мне.

— Как с венским стулом? — съязвил я.

— Стул — предмет неодушевленный…

Перед прощанием хотелось сказать ей что-то особенное, такое, что бы заставило думать обо мне и после расставания, но, как назло, нужные слова не придумывались, и мысли безнадежно путались в голове. И вдруг, помимо моей воли, из груди вырвалось то, о чем я иногда думал, но преподносить ей ни в какой форме даже не помышлял:

— Спасибо тебе за твою нелюбовь. Порою это было больно, но неизменно честно…

В этот момент объявили посадку на ее рейс, и я не договорил.

В пестрой многоликой толпе пассажиров, спешащих на борт авиалайнера, я заметил знакомых мне «коричневого» и латиноса в белой шляпе.