Эх, дед! Ты всегда безошибочно разоблачаешь мои самые запутанные «преступления»! Как бы я ни маскировался, твоя удивительная дедукция неизменно выводит меня на чистую воду. А я и не отпираюсь, зная, что никакого наказания за мои «злодейства» не последует.
Вот и сейчас… Ручку действительно стащил я! И взял я ее совсем ненадолго и, между прочим, для очень важного дела — чтобы написать письмо Савоське. Укрывшись в маленьком дровянике на заднем дворе, я примостился на толстом чурбаке для колки дров у крохотного мутного окошка и разложил на заранее приготовленной фанерке тетрадный листок в узкую линейку. Стараясь успеть засветло, раз за разом согревая ладошки своим дыханием, я усердно пытался писать разборчиво и ровно по линейке:[23]
На минуту задумался и добавил:
Точка, завершающая мое душевное послание, получилась в виде маленькой аккуратной дырочки. Я положил ручку на самый верх большущей поленницы, аккуратно сложил исписанный листок вчетверо и засунул его в самую середку сложенных у стены наколотых поленьев. Завершив эту несложную, заранее продуманную процедуру, я обнаружил, что пишущий прибор бесследно исчез. Какого-либо чуда я в этом не усмотрел и решил, что любимая ручка дяди Леши попросту закатилась в межполенные лабиринты необъятных дровяных штабелей.
Но об этом казусе я никак не мог рассказать ни Лехе, ни бабушке, ни моему верному душеприказчику деду! Ведь послание Савоське было моей сокровенной тайной, даже большей, чем та самая главная военная тайна! Своей мудрой семилетней головой я сразу сообразил, что при поиске ручки в поленнице мое письмо будет легко обнаружено до того, как его прочтет Савоська. И тогда тайна перестанет быть тайной. А Савоська, я был уверен, в такие игры не играет.
— Прости меня, Леха, я потерял твою ручку, — это все, что я мог выдавить из себя, дернув за рукав уже выходящего на мороз дядьку. Леха меня любил, как и все в этом доме, поэтому в ответ потрепал своего шкодливого племянника по русой шевелюре и растворился в неистово бушующей снежной свистопляске. Проводив доброго дядю сочувствующим взглядом, я обернулся к сидящему у печи деду. Тот на мгновение отвел глаза от широченного разворота «Красной Звезды» и ободряюще мне улыбнулся. По этой улыбке и взгляду с добрым прищуром поверх очков я понял, что дед точно знает, где и почему исчезла эта злополучная ручка.
— Савоська вернет, ему чужого не надо, — спокойно и уверенно произнес он и продолжил свое увлекательное чтение.
— Опять ты со своим Савоськой! — раздался из кухни звонкий, удивительно молодой голос бабушки. — Не слушай его, внучек! Не знаем, не ведаем мы этого Савоську!
Дед снова улыбается, он никогда не спорит с бабушкой, а я по этой честной улыбке в который раз убеждаюсь, что Савоська существует, он не выдуман, и живет в дровянике, и оберегает нас от разных напастей.
В воскресенье, как только старинные японские часы на стене в гостиной приятным боем пробили пять раз, я пулей вылетел из дому и уже через мгновение, вооруженный скрупулезно составленным списком вопросов к Савоське, с важным видом профессионального переговорщика восседал на чурбаке для колки дров в нашем маленьком, но уютном дровянике. Солнце за крохотным окошком уже клонилось к закату и в сарайчике, по крышу пропитанном давно полюбившимся мне сухим древесным духом, царила мягкая розоватая полутьма.
Накануне вечером, пока Леха трудился во вторую заводскую смену, я, втиснув тетрадный листок среди нагромождения различных радиодеталей, винтиков и гаечек на его универсальном столе, при помощи Лехиной новенькой шариковой ручки составил список «самых важных вопросов» к Савоське. Тех, на которые взрослые почему-то отвечали вразнобой, неуверенно, нелепо фантазируя, или просто отмахивались стандартной фразой: «Подрастешь — поймешь».
Сейчас список, аккуратно сложенный вчетверо, покоился в кармане моего теплого зимнего пальтишка, чтобы во время важной двусторонней встречи выступить в качестве подсказки-выручалки, если я вдруг в волнении что-то забуду. В ожидании Савоськи я несколько раз доставал «шпаргалку» и внимательно по пунктам перечитывал: