Далеко от яблони. Родители и дети в поисках своего «я»

Был бы мир лучше, если бы в нем было больше культур? Я верю, что да. Точно так же, как мы скорбим о потере видов и опасаемся, что сокращение биоразнообразия может повлечь за собой катастрофические последствия для планеты, мы должны опасаться потери культур, потому что разнообразие мыслей, языков и мнений является частью того, что делает мир живым. Комментируя смерть языков племен и традиционного повествования в Западной Африке, малийский этнолог Амаду Хампате Ба сказал: «Когда умирает старик, сгорает библиотека»[300]. И все же то, что происходит с глухими, произошло также с квакерами, коренными американцами, целыми племенами и странами. Мы живем в мусоросжигателе культур. Подсчитано, что к концу этого столетия полностью исчезнет половина из 6000 языков, на которых в настоящее время говорят на Земле. Вавилонская башня рушится. С этими языками уйдут и многие традиционные образы жизни. Австралийский лингвист Николас Эванс писал о том, что необходимо безотлагательно начать искать «новый подход к языку и познанию, который ставит разнообразие в центр внимания», так как мы «единственный вид с системой коммуникации, которая принципиально изменчива на всех уровнях»[301]. Глухие исчезнут вместе со многими национальностями, их языки исчезнут вместе со многими другими языками[302].

Думаю, что единственный источник надежды перед лицом этой тревожной статистики – признание того, что новые культуры рождаются постоянно. В этой книге рассказывается о многочисленных сообществах, которые никогда бы не возникли без интернета и без его способности сортировать людей в соответствии с общими ценностями, даже если они бесконечно разнообразны по местоположению, языку, возрасту и доходу. Некоторые из этих сообществ становятся культурами. Компьютерный код, активируемый в этот момент движениями моих пальцев для создания текста на экране, на который я смотрю, тоже является языком, и такие языки быстро генерируются. Сохранение исторического наследия – благородное дело, но оно не должно препятствовать изобретательству.

Культура моего собственного отца была очень бедна; он вырос в многоквартирном доме в Бронксе, пробился в профессиональный класс и вырастил меня и моего брата в условиях многих преимуществ. Иногда он выражал ностальгию по тому миру, который покинул, и пытался объяснить его нам. Но этот мир не был нашей реальностью; на самом деле, вряд ли он вообще был чьей-то реальностью. Мир, в котором он родился, мир недавних еврейских иммигрантов из Восточной Европы, занимающихся тяжелым физическим трудом и говорящих на идише, исчез. Нет никаких сомнений в том, что что-то было потеряно вместе с ним. И все же я предпочитаю процветающий американский образ жизни, в котором я вырос. Джекки Рот рассказала мне о современных евреях-хасидах. «Они чувствуют себя в безопасности в обществе друг друга, – сказала она. – У них шабат в пятницу вечером, они ходят в синагогу. У них есть свои школы, у них свои традиции, у них все свое. Зачем беспокоиться об остальном мире? Вот что происходит с сообществом глухих. Оно будет все меньше и меньше, а выбросы из него будут становиться все более маргинальными. Мы должны перестать разыгрывать карту глухих».

Моя первая книга[303] была посвящена группе советских художников, которые проявили храбрость и талант перед лицом деспотической и жестокой системы. А затем закончилась холодная война, и их огромные достижения стали историческими. Некоторые начали вести переговоры с художественными галереями и музеями западного арт-пространства, но многие из них больше никогда не создали достойных произведений искусства. Все это время культура глухих была героическим предприятием, прекрасным гениальным чудом, а теперь, подобно советскому диссидентству и спектаклям на идише, теряет актуальность. Кое-что из нее сохранится и дальше, но время ее храброго достоинства проходит. Каждый прогресс что-то убивает, но также кодирует его происхождение. Я не желаю того пути, который прошел мой отец, но я уверен, что выкованный его невзгодами дух сделал возможным мое существование.