Дальнее зрение. Из записных книжек (1896–1941)

О нашей кафедре говорят с некоторым осуждением: она чрезвычайно сложна, и управлять ею поэтому ужасно трудно! Да, она сложна, ибо самою жизнью и историей слагалась и каждый сустав ее мотивирован исторически, т. е. самою же жизнью. Просто управлять тем, что самими же построено по бумажно-канцелярским схемочкам. И у Тяпкина-Ляпкина, и у Яичницы, и у полковника Кашкарова есть свои проекты жизнеустройства, и они заманчивы, каждый в отдельности, своей простотой и целеустремленностью. Они аисторичны. Они принижают и смешивают то, что дала история, для того, чтобы воспреобладала схема! Но это уже не жизнь! Это «форма a priori». И притом форма a priori не на службе жизни, а сама для себя!

Добчинский ни в коем случае не хочет признать себя незнающим или еще менее агностиком. Он всегда на высоте положения и на последнем слове науки и понимания. Поэтому он не может допустить, что для него может быть непонятен какой-то там Введенский. Если Введенский оказывается незаслуживающим внимания современного общества и, в частности, внимания со стороны его, Добчинского, – то это значит, что Введенский и в самом деле не представляет собою ничего заслуживающего внимания.

Введенский не был оценен в свое время. Непонятно было, чем он там занимается, репутация его не из тех, что устанавливаются легко и общедоступно. Добчинские решили, что нет ничего такого, что Введенский понимал больше и глубже, чем было понято ими – Добчинскими!

Эпоха Введенского пришла лишь теперь, после этого двадцатилетия начинают открываться уши, чтобы слышать те вещи, которые нащупал и начал предвидеть наш Н. Е.

Спрашивается: Сократ менее «приспособлен» к жизни, к подлинному смыслу и содержанию космоса, чем судьи из Ареопага, Тяпкины-Ляпкины и Чичиковы? Этот «естественный» отбор наиболее «жизнеспособного» говорит ли в самом деле о сохранении и выживании наиболее прогрессивного?.. Смерть есть ли в самом деле «дезинфекция жизни»?

Русский сметливый расстрига-пройдоха между людьми, одураченными собственным тщеславием и властолюбием, великолепно играющий на их доминантах и доходящий в этой игре до «творчества», почти до вдохновения. Сам, впрочем, тоже не «прост человек», а из костромских и галицких дворянских детей, значит, тоже «с мечтою». Вот этот, столь понятный нам, русским людям, русский тип. И притом тип приманчивый и интересный для интеллигентных мыслителей! Они чуют в нем «своего»! Это, пожалуй, первый русский интеллигент!..

Григорий Отрепьев великий насмешник над всеми «табу», этикетами и ритуалами, в которые кутались т. н. великие мира и в которые они отчасти и сами начинают верить. То, что Свифт, Салтыков делали на бумаге, великолепно сделано в лицах и на исторической арене Отрепьевым…

Первый император на Руси Григорий Отрепьев! Петр I лишь повторял его! Он же, Григорий, и первый великий русский сатирик, имевший геройство проводить сатиру не на бумаге, а в действии!

До тех пор, пока язык данного народа и страны не приобретет признания полноправного участника в текущей международной жизни науки, наука и ученые непременно будут оставаться среди народа на положении более или менее исключительного порядка вещей, а текущие научные проблемы будут пребывать материей, не подлежащей обсуждению «деван ле жанс». До тех пор, пока представители науки в данной стране не сделаются совершенно и органически народными и по языку и по разумению, они будут опять и опять обособляться в касту, приобретать схоластические черты и обогащаться более или менее теми профессиональными особенностями, которые незлобно осмеяны Мольером («Воображаемый больной», III интермедия) и Свифтом («Путешествие Гулливера», часть III, глава 5).

Нужно ли еще оговаривать, что наши Ломоносов и Пушкин несравненно более международны и всечеловечны, чем Тредиаковский или Сумароков, которых нельзя не считать специфически узкорусскими явлениями! Но Ломоносов и Пушкин – это те, кто заставил нашу мысль и культуру вернуться к натуральному источнику, к языку и истории родного народа, чтобы сделать их внятными миру!

Мы думаем, что итальянцы, французы, немцы и англичане сделали поистине огромный шаг вперед к подлинно интернациональной культуре в то время, когда заменили каноническую латынь родными языками и открыли своим народам возможность участвовать, каждому на родном языке, в текущей жизни науки.

Что разумеют они под именем «организованной памяти человечества»? Память об Истине, о том, что было и имеет быть? Или память о том, что помогает устроиться мило и обеспеченно, с комфортом и культурно каждому из нас в ближайших условиях?