Дальнее зрение. Из записных книжек (1896–1941)

Доминанта, как выражение исторической причинности в самом конкретном ее выражении, – в постепенной подготовке и накоплении факторов, в дальнейшем «взрывном» выявлении подготовленного события, в его кажущейся неожиданности и немотивировнности текущими ближайшими раздражителями, в «роковом» привкусе, который получается при этом для созревшего и вырвавшегося наружу порядка событий – все это своеобразно показано на Ватерлоо Наполеона. История пишет, что никогда талант полководца не блестел более, чем в этот день, никогда не оказывал он более быстрой находчивости и проницательности в оценке текущих событий поля сражения, никогда не выставлялись с такою полнотою ресурсы здравого понимания вещей, как в этот роковой момент. И, однако, все то, что в прежнее время так содействовало блеску успеха, оказалось битым в роковой день Ватерлоосского сражения!.. Потом post factum мы разбираемся, что для этого было множество собиравшихся и накоплявшихся факторов, которые сделали события в день Ватерлоо необходимыми именно в том порядке, в котором они были в действительности. Историк, очевидно, не оправдал бы своего назначения, если бы не подыскал оснований, «необходимых и достаточных» для случившегося в предшествовавшем. В этом смысле историк все оправдает и должен оправдать post factum, что бы ни случилось. Историк позитивистического типа по существу своему фаталист и оппортунист. В действительности его работа с ее объяснительными экскурсами всегда есть потуга встать вне истории и выше ее; найдя внеисторические законы для истории, которые бы однозначно командовали этою последнею. На самом деле его работа есть лишь прибавка новых исторических фактов к прежним.

Вот трагедия человека: куда и к кому ни приведет его судьба, всюду приносит он с собою себя, на все смотрит через себя и не в силах увидеть того, что выше его! Все приводит к себе, ко всему аккомодируется так, чтобы наименее беспокоить себя, как наблюдателя и бессознательно или сознательно переделать все по себе! «Ассимилировать среду по себе», т. е. постоянно переделывать ее в подобие тех дворянских «парков», которые устраивались на месте древних лесов.

Так приводится человек судьбою к встрече с подлинными носителями Божией Правды, с волнением и страхом входит в соприкосновение с ними в первый раз, – в первые мгновения в самом деле успевает усмотреть нечто для себя новое и тогда абсолютно вырастает, приобретает, делается повыше себя, каким он был до сих пор, но проходят дни и втягивается человек в новые впечатления, производит «редукцию» их к своему прежнему! И тогда втуне остается мимолетное приобретение, остается смоковница неплодного, возвращается к самодовольству, к смотрению на все из себя и не выше себя! К приземистому, консервативному самоутверждению!

«От слова не станется»! Нет, сплошь и рядом «от слова станется и становится».

Одним словом и напутствием опытные люди создают намеренный вред. Словом создают установку в себе и словом передают ее другому…

По мере того как разрывалась Pax Romana, связывавшая народы в единую культуру, «возрождавшиеся» национальности закладывали у себя национальную интеллигенцию, а национальная интеллигенция изыскивала себе своих пенатов, которых можно было бы взять за знамя. Так возник у англичан Шекспир, у французов Расин, у немцев Гёте. Со значительным запозданием русская интеллигенция нашла себе Пушкина.

Итак, кто же для нас А. С. Пушкин?

В глазах простого народа, в глазах своей воспитательницы <…> Пушкин – глубоко несчастный барин, который так и не нашел себе жилой дороги, на которой можно было бы устроить жизнь.

В глазах интеллигенции, это свой национальный пенат, которого можно было бы противопоставить, когда потребуется, Шекспиру и Гёте.

В нашей истории это тот кто завещал интеллигенции не самоудовлетворяться, но вернуться к родному народу как к первоисточнику и к цели.

Пушкин любил Михайлу Ломоносова потому, что у него было много общего с ним. Высокомерным славяно-греко-латинским ученым Ломоносов велел сначала научиться говорить по-русски. Внучатам самодовольных екатерининских петиметров парижской выделки Пушкин велел научиться слышать и понимать свой простой народ, его былину, предание, смысл и красоту. Это Пушкин дал у нас начало Гоголю и Белинскому, Л. Толстому и Салтыкову, Достоевскому и Горькому и, далее, Пришвину и Шолохову.

Когда иностранец хочет сказать любезность русскому интеллигенту, он говорит: если ваши русские не успели дать миру значительной самобытной науки и философии, то они дали, без сомнения, одну из величайших в истории художественных литератур. Наш интеллигент основательно говорит на это: ну, так мировая литература, и мы за нею, обязаны этим нашему А. С. Пушкину. А А. С. Пушкин продолжает опять и опять говорить своим читателям, что сам-то он обязан всем народу <…>.