Дальнее зрение. Из записных книжек (1896–1941)

Не в том дело, что я трагически представляю себе вещи и жизнь, а в том, что она объективно трагична, а я только чувствительнее, чем большинство людей, к этому объективному трагизму человеческого бытия и из чувства внутренного достоинства не обманываю себя, не заглушаю памяти об этом внутреннем трагизме ни развлечением, ни отвлечением, ни заговариванием. Ведь это все самообман, к которому прибегают из малодушия! Из чувства достоинства надо смотреть на вещи открытыми глазами и, вместе с тем, никогда не впадать в новое малодушие в виде какой-нибудь пессимистической философии. Это тоже гадость и самообман или, еще хуже, обман других. Ибо справедливо ведь сказать, что пессимист развивает свои философские сплетения для своего же наслаждения! <…> Закрыть глаза на принципиальный трагизм человеческого бытия значило бы жалко обманывать себя, и это не пессимизм, а это есть просто ясность видения того, что есть! И если этой ясности видения нет, жизнь грозит тем более ударить человека.

Повторяя, что все изменяется и перевоспитывается условиями жизни, не могут не задумываться над тем, что и пролетарии, попав в положение правителей, давным-давно переродились в типичных правителей со всеми профессиональными пороками.

Завлекают людей обещаниями тихого уюта или торжественной славы, дабы их усилиями разбить тихий уют и славу других на том основании, что они уже развращены этими обстановками, а вновь привлекаемые сюда еще не успели развратиться! И г. Горький не понимает, что можно искренно отбросить от себя искание уюта и славы, как перерождающих людей в род глухой и немой!

Очень важный общий вопрос об отношении реформы-революции к исторической эволюции. Если смотреть на историческую перспективу с расстояния и в очень широких масштабах, то история всегда представляется эволюцией, развивающейся логикой событий, преемственным преданием. Присутствие в этой реке «реформ-революций», как некоторых скачков, не изменяет дела.

Поэтому противопоставлять «мир эволюции» – революции, как борьбе и войне, – это дело, не вытекающее из природы вещей и имеет особый, вполне специфический смысл: противопоставления фаталистического безразличия и оппортунизма в морали настроению трудничества и борьбы от сердца, которым дышали пророки.

Надо хорошо различать эта два подхода в противопоставлении эволюции и «революции-реформы»!

Бесконечно трагический человеческий документ, требующий Шекспира для своей разработки, это «Дневники» С. А. Толстой (Издание Сабашниковых. «Записи прошлого». 1928). Вот хочу сказать: «Audiatur et altera pars». Каково бедному, доброму, простому ближнему, когда связанный с ним прекрасный представитель человеческого рода бросается из одной установки в другую! Несравненный рационалистический покой собеседования с дальним в «Войне и мире»; порыв к жене; ропот к дальнему в «Анне Карениной»; порыв к народу, попытка влиться в его жизнь и предание; новый рационалистический приступ в религиозно-философских писаниях; учительство; осуждение; уход… Где тут можно утешиться бедному ближнему и что ему надо делать, когда он убивается и забывается ради великих задач собеседования с дальним? Утешение разве только в милой человеческой записке карандашом, составленной на полях жениного дневника: «Ничего не надо, кроме тебя. Левочка все врет!» В чем та правда, которая чувствуется за этой карандашной записью одного из правдивейших пред собою писателей и мыслителей, каких знала земля? В том, конечно, что и писательство, и метафизика, и атомы, и хождение в народ – все ложь и ничтожество, если нет главного и насущного: исполнения обязательств пред данным тебе, наличным, конкретным ближним со всей его материей, инерцией, недостатками. <…> И все это нужно и приобретает новый, обновленный, живой смысл в свете исключительных обязательств к ближнему. Нельзя перепрыгнуть через ближнего к дальнему. Воображаемому, едва мерцающему в теряющихся очерках дальнему нет доступа иначе как через материального, конкретного, вседневного ближнего и ближних.

«Каин, где брат твой?.. Разве я сторож брати моем?»

Там, где сказано, что мировоззрение определяется бытом, рационализм сложен в логику! Тут, правда, может быть как будто выход в том направлении, что, дескать, это не для всех так! Для темной массы обывателей это так, а для Сократов это совсем иначе, ибо сократы способны строить всю жизнь исключительно на «рацио», а также рационализировать быт других. Но тут мы уже сбиваемся явным образом на аристократические тенденции с древним подразделением учений на эзотерические и экзотерические. Одно учение для аристократов мысли, а другое для всех прочих, которые должны довольствоваться детскими упрощениями экзотерического порядка.