Дальнее зрение. Из записных книжек (1896–1941)

В одном случае через кровь и дым событий; в другом – через общее и не умирающее дело поколений. Но в обоих случаях к Лучшему, что предчувствовалось всеми поколениями!

Ничто не достигается так легко, как усмотрение во всех встречных «негодяев», «свиней» и «мошенников». Это процесс, идущий сам собою.

Могут говорить: и Гоголь, и еще более Салтыков писали о своем времени, о современных им людях и событиях. Все это нас не касается!

Но вот что надо учесть: и древнееврейские пророки писали каждый по поводу своих, ему современных конкретных тем и событий в жизни родного народа. Но когда взгляд на эти события становился достаточно глубоким, он видел в них и через них общее и закономерное, предстоящее еще – опять и опять в будущем.

Получалась страшная критика не только для современности, но и для будущего, и для бытия, и для себя, и для человечества!

Фантастика Салтыкова смотрит в будущее, воспроизводит его до поразительной проникновенности, до ясновидения! Значит, уже были в его время черты, из которых имело развернуться будущее! <…> Спрашивается, отчего и как могло это быть, что целые поколения читателей «Истории одного города» из ее продолжателей упорно не узнавали и не хотели узнать в ее героях самих себя?

Труднее всего узнать самих себя! Даже и тогда, когда дано совсем адекватное отражение! Ибо всего труднее отдавать отчет в себе самих! И себя самих люди понимают меньше всего!

Оттого, в сотый раз рассматривая в театре гоголевского «Ревизора», люди – те самые, которых Гоголь имел в виду, – оказывались склонными делать себе из него бесплодную карикатуру на кого-то другого, и совсем не замечая учащей сатиры на себя!

И Гончаров, и Тургенев, и Толстой, и Достоевский – все это продолжатели пушкинско-гоголевского предания.

Каждый из них развил в особенности определенную черту, определенную сторону из манеры восприятия и художественной передачи жизни по Пушкину и Гоголю. Но ни один из них не тронул (или почти не тронул) преданий «Ревизора» или «Мертвых душ». Запомните эту сторону в предании отцов, – специализировать и развить до конца дух «Ревизора» и «Мертвых душ», это было уделом Салтыкова-Щедрина.

Но, в этой специализации до односторонности, Салтыкову стал чужд и непонятен дух того же Гоголя, выразившийся в «Переписке с друзьями», дух святого сомнения в себе, поднявшийся до сожжения сатиры над людьми! Выхода из сатиры у Салтыкова нет – в нем сатира посягает на всех и всё.

«Есть множество средств сделать человеческое существование постылым, но едва ли не самое верное из всех – это заставить человека посвятить себя культу самосохранения» (Салтыков-Щедрин). Таково еретическое сознание Салтыкова-Щедрина в противовес учению наших присяжных естествоведов о принципиальном и провиденциальном значении «инстинкта самосохранения»!

Ограничение человеческой жизни интересами самосохранения, столь основоположительное для солипсической науки, есть признак и вместе причина оскудения жизни!

Одно из самых вещих слов, до которых иногда возвышался в своей скорби Салтыков-Щедрин, следующее: «Действительное единение с народом по малой мере столь же мучительно, как и сдирание с живого организма кожи ради осуществления исторических утешений. Не призыва требует народ, а подчинения, не руководительства и ласки, а самоотречения. В такие минуты к этому валяющемуся во тьме и недугах миру нельзя подойти иначе, как предварительно погрузившись в ту же самую тьму и болея тою же самою проказою, которая грозит ее истребить». Это возможно исключительно в единении через Христово предание по завету древней русской церкви! Никаких других «рецептов» нет и быть не может!

Средний, стадный человек, о котором наш сатирик говорит только как о том неизбежном балласте общества, которого волей-неволей придется коснуться всякому борцу, – этот средний человек «чечевичной похлебки», на котором сумели «сыграть» товарищи Ленины, он всегда был и доступен, и любим, и сам по себе одинаково интересен наравне с прочими человеческими типами, – для христианского сознания.

Для одних он в лучшем случае презираемое быдло, которым приходится пользоваться, дабы овладеть жизнью; для других – это пушечное мясо; для третьих – объект для спекулятивных обработок. Только для христианства это все та же нива Христова, из которой могут выйти граждане царствия, далеко опережающие.

Доминанта души – внимание духу.

10–11 ноября 1937. Москва