Дальний Восток: иероглиф пространства. Уроки географии и демографии

Говорят, словом «вертолёт» мы обязаны конструктору винтокрылых машин Николаю Камову. По другой гипотезе, его автор – фантаст Александр Казанцев. Слово это молодое: в романе Григория Адамова «Изгнание владыки», законченном в 1942 году, ещё сплошь «геликоптеры». В «вертолёте» слышится ветер, создаваемый винтами, – «ветролёт». Вот настоящая поэзия: попробуй изобрети слово и закрепи его в языке так, чтобы оно казалось естественным, необходимым; примерно как сейчас вместо «телефона» ввести какой-нибудь «самозвон». «Самолёт» с «вертолётом», возможно, поначалу казались словами смешными и нелепыми по сравнению с общепринятыми «аэропланами» и «геликоптерами», но прижились, как позже прижился «спутник» (иначе был бы «сателлит»).

Лётчики и космонавты были идолами советской эпохи. С Чкалова и Гагарина делали жизнь. «Он так прекрасен, что нас колбасит», – сформулировала группа «Ундервуд» в хите о первом космонавте.

Времена, когда бредили небом, прошли. Сейчас колбасит от другого. Но мне по-прежнему жизненно необходимы зафиксированные лётчицкими мемуарами цельность, воля – и непреходящая вера людей, называвших себя атеистами.

Редкие земли: сокровенное

Там, где растёт дикая клубника.

Там, где растёт дикий чеснок.
Там, где выходит из океана
Четвёртый троллейбус на Владивосток.

Илья Лагутенко

Лучшее в моём путешествии – были эти встречи с морем в одиночестве среди пустынных гор и дико распавшихся скал. И тут, у края земли, возле белого кружева солёной воды, среди ракушек, морских звёзд и ежей и сюрпризов моря человеческого (сколько бочонков!), на твёрдой земле тут лучше всего: тут вся трагедия мира, тут всё, и в этом огромном я тоже живу.

Михаил Пришвин

Городской человек оборвал множество ниточек, связывавших его с миром растений и животных, а через тех – с космосом. Много мы знаем в лицо деревьев, трав, птиц? То ли дело марки автомобилей, бытовой техники…

Вместо лошади и коровы теперь в лучшем случае кошка с собакой. Рыбалка и охота, некогда носившие высокое звание промысла, списаны в легкомысленный разряд хобби. Рудиментом былой связи с почвой в самом широком смысле слова остались дачи, хотя они всё чаще выступают категорией не аграрной, а рекреационной.

И всё-таки на Дальнем трудно забыть о природе. Она слишком часто напоминает о себе – океанским ли тайфуном или цунами, песчаной ли бурей из Гоби, вышедшим ли на автомагистраль хищником.

Здесь, на крымской широте и колымской долготе, имеется всё: от фарфорового сырья до лечебных грязей, от алмазов до вольфрама, от женьшеня до тигра. Северная корюшка и южная фугу, встречающие друг друга в водах залива Петра Великого; кедрач, лимонник, тропические леопарды, за какие-то грехи предков сосланные в снега Сихотэ-Алиня; пришвинские камень-сердце и олень-цветок, чеховский кит; японские тайфуны, солоноватые туманы и китайско-монгольские пыльные бури; красивейшие скарны, эти «приморские малахиты» (не было у нас своего Бажова, а жаль) Дальнегорского месторождения, и стотонный железный гость из космоса – Сихотэ-Алинский метеорит, рухнувший в тайгу в 1947-м…

Здесь зарождались и умирали целые профессии и индустрии, как, например, китобойный промысел (хабаровский писатель Анатолий Вахов доказывал, что первыми китобоями были чукчи, а мы почему-то привыкли отдавать приоритет баскам либо норвежцам) или пантоварение.

Здесь были странные верования, представления о мире, которые всерьёз воспринял от своих таёжных проводников очарованный странник Арсеньев и передал нам.

Свои пищевые привычки: сыроедение, употребление ферментированного (попросту – подтухшего) мяса, мухоморные настойки – задолго до Кастанеды и Пелевина.

Местные болезни, от морской до цинги, и местные же лекарства.

«Это – особая страна, не похожая на наши места; мир, к которому надо привыкнуть… Во всей своей торжественной дикости и жестокости предстаёт здесь природа», – писал Заболоцкий об Амуре, где отбывал заключение.